Вот моя деревня…

Mеньше сегодня тех, кто по старой памяти ближнее зарубежье предпочитает, еще меньше желающих по России путешествовать (зря, между прочим: тут все встретишь, в том числе и экстрим такой — куда там амазонским людоедам). И уж совсем особняком те, кто предпочитает в давно оставленные места детства и юности наведаться, каждый раз отдыхая там душой, испытывая радость от встреч с никогда не покидавшими этих мест товарищами по детским играм и юношеским вечеркам (их все меньше и меньше), грусть при виде бессмысленных необратимых рукотворных изменений (их все больше и больше)…

Я — из числа последних. Удовольствие от купания в море (принимать водные процедуры доводилось в разных морях) для меня не сравнимо с ощущением, доставляемым возможностью побарахтаться в том звавшемся Шальным деревенском пруду, где плавать учился. Никакая заморская фрукта — всякие пробовал, и не только с магазинного прилавка — не дает наслаждения, получаемого от сорванного яблока в саду, который негласно «посещал» подростком с компанией сверстников (для ясности: и в морях купался, и заморские фрукты пробовал не в качестве туриста). Многие из тех садов одичали, некоторые вообще исчезли.

В моей деревне из 250 дворов с садом при каждом теперь меньше половины, на месте колхозного давно уже кладбище, от многогектарного совхозного (бывшего княжеского) осталось несколько десятков из последних сил плодоносящих порознь растущих корявых полузасохших корней, под которыми гниет-пропадает падалица. А какие были исконно русские сорта в «княжеском» саду, во время моей юности сберегаемые заботами местных садовников дореволюционной закалки Филатовым и Лимоновым: яблони «розмарин», «сахарный аркад», «боровинка», «титовка», «бель», «добрый крестьянин», «добрый мирон», «коробовка», «бабушкино» (могло лежать в погребе чуть ли не до нового урожая!), «скрыжапель», «варгулек», груши «дуля», «козелец»…

У кого сегодня такие растут на «сотках», кто их вкус знает? Раз уж на сады отвлекся, немного о взаимоотношении с ними моего подраставшего поколения. Не было в наших краях двора без сада. Хоть 5 — 6 корней яблонь-груш да несколько кустов смородины, крыжовника или малины на задах самый захудалый хозяин имел. Это я к тому, что «посещать» чужие сады нужды не было. Никакой, кроме того, что пока не слазил в соседский сад, в ребячьей компании будешь «второсортным». И не просто слазил, а разведчиком: ребята ждут за плетнем, пока ты в одиночку проверишь, нет ли кого в саду, и в доказательство, что побывал там, принесешь пару яблок с разных яблонь. В отличие от ватаги Мишки Квакина (кто ж тогда из нас не читал «Тимура и его команду»!) мы никогда не рвали больше 10 — 15 на всех, дважды за сезон в один и тот же сад не лазили, и не дай бог при этом сучок обломить. Когда подрос (садолазанием занимались лет до 14), узнал, что правила те еще деды-отцы блюли, что на всякий случай почти все наши набеги взрослые контролировали и, если надо было, отпугивали. И еще: почему-то оставляли мы без внимания колхозный и совхозный сады, хотя не раз наблюдали и точно знали, что в каждом один сторож, который ночным обходам по периметру предпочитает изредка не отходя от шалаша ударить раз-другой в рельсу.

Края мои хотя и недалеко от Москвы (станция Лужки [наверное, имеется в виду станция Лужковская, по крайней мере, так она называется сейчас — прим. администрации сайта] Михайловского — в мое время Чапаевского — района Рязанской области, до переименования г. Гжатска в Гагарин звавшаяся Гагарино, находится в 180 километрах от столицы по железной дороге Москва — Астрахань, моя деревня Павелково — в 6 километрах к востоку от нее) и весьма живописные, но были глуховатые: радио в Павелково пришло в 1953 году перед самым моим отъездом, электричество провели много позже.

Однако придворными кругами, скорее всего именно по причине живописности, стали осваиваться еще в XVII веке. Начало положил отец Петра I Алексей Михайлович: с его второй женой Натальей Нарышкиной, матерью Петра, связана история села Киркино, что от Павелкова в 7 верстах. Про то две версии мне известны. Первую в детстве извлек из огромного фолианта в кожаном переплете с золотым тиснением, хранившегося в семье жителя деревни после революционного погрома имения князей Гагариных: направлявшийся куда-то через Киркино царь остановился на отдых в поместье дворянина Нарышкина, увидел дочь его Наталью и был сражен красотой юной девы. По второй версии, встречавшейся позднее в некоторых источниках, гостила юная обворожительница у родственников в Москве, вывезли они ее на царский прием, где и заприметил царь красавицу. Но как бы то ни было, факт несомненной причастности Киркина к истории Петра Великого подтверждается тем, что вскоре после воцарения Наталья Кирилловна выхлопотала всем без исключения жителям села потомственное дворянство. Только вот о земельных наделах то ли царица не озаботилась, то ли царь воспротивился, потому стали со временем киркинцы людьми с дворянскими замашками, но крестьянским укладом, откуда и пошло известное выражение «киркинские дворяне». С этим связано немало слышанных мною в детстве от стариков любопытных былей, свидетельствовавших о несоответствии дворянского гонора фактическому житию вплоть до начала ХХ века.

Для примера одна из них в кратком изложении (выбрал ее потому, что была с ней связана любопытная деревенская традиция). Любые споры между дворянами подлежали разбирательству только в суде присяжных, а он располагался за 30 верст в уездном городе Михайлове. Снеслась как-то курица на чужом подворье, и возник соседский спор о принадлежности яйца. Миром решить не смогли, поехали спорящие дворянки в Михайлов до суда. А поскольку гонять туда лошадь было накладно, ради экономии дорожных расходов отправились на одной таратайке. Диалог сидевших спиной друг к другу дворянок, насмешки встречных во время довольно продолжительной поездки туда (3 — 4 часа) и обратно, мучения судей и были предметом смачного вольного переложения с каждый раз обновляемыми фиоритурами. Обычно рассказчик укладывался в 10 — 15 минут, но ежегодно в один из длиннейших святочных вечеров сотворялось своего рода театрализованное представление почти в реальном масштабе времени. Роли дворянок, случайных попутчиков, жителей придорожных деревень, судей распределялись заранее. Доставались они исключительно людям старшего поколения: и потому, что для стариков это была едва ли не единственная возможность всласть подурачиться, и потому, что фантазия исполнителей не ограничивалась и заводила иной раз так далеко, как молодежи в присутствии старших по тем временам заходить было немыслимо. Само действо обставлялось следующим образом. Над подобием сцены в битком набитой взрослыми (детей «до 16» не пускали именно из-за необузданной фантазии участников действа) избе-читальне висит семилинейная керосиновая лампа, под ней скамейка, изображающая то таратайку, то придорожный бугорок, то судейские кресла. Действующие лица на ней слегка высвечены маломощным керосиновым прибором, все остальное (зрители) — в уютной полутьме, под потолком плавают клубы сдобренного донником махорочного дыма. Все монологи-диалоги хотя и в русле исторической правды, но экспромтом, а потому хлесткие крестьянские «афоризмы» не оставались постоянными. Зрители тоже имели право по ходу действа на уместные реплики. Мне трижды довелось быть участником этих длившихся почти всю святочную ночь представлений, и каждый раз при строгом следовании канве «текст» обновлялся до неузнаваемости. Впечатления от того «деревенского театра» до сих пор перевешивают многие из полученных от спектаклей театров известных…

Екатерина Великая тоже руку приложила: по ее заказу километрах в десяти от Павелкова знаменитый Баженов построил поместье Красное, подаренное царицей одному из первых своих фаворитов А. П. Ермолову, числившемуся по этой «должности» чуть больше года. После революции расположенное между перелесками обрамленное тремя прудами и большим «барским» садом поместье служило санаторием, в войну госпиталем, затем больницей. С той поры часть построек разрушилась (в том числе и утопавший в сирени белокаменный двухэтажный барский дом), но кое-что уцелело — церковь с колоннадой и звавшийся «Круглым» манеж-конюшня. Последний только что отреставрирован, и теперь там мужской монастырь, а мне он памятен по довоенным, военным и первым послевоенным годам, когда гостевал я у живших в нем родственников.

Примечательно и расположенное рядом с Павелковом (километра полтора между ними) имение обосновавшихся здесь в XVIII веке князей Гагариных Коровино [ныне свх.им Ильича прим. администрации сайта] , которое они звали «Русской Швейцарией». К огромному сожалению, этот великолепный ансамбль неизвестного мне архитектора в конце прошлого века почти полностью разрушен. От окруженного сиреневой рощей облицованного белой плиткой двухэтажного барского дома с ротондой на высоком берегу огромного пруда (при мне в нем размещался готовивший трактористов, комбайнеров и других специалистов сельского хозяйства учебный комбинат) сохранился сегодня только фундамент, и о былом великолепии, даже величии, ансамбля можно судить лишь по чудом пока уцелевшим остаткам скотного двора (фасадом слегка напоминавшего московский институт Склифосовского) да двух симметрично расположенных домов дворни. От старинного кладбища, где я еще застал полусохранившиеся могилы нескольких поколений князей Гагариных с каменными крестами специфической формы (один из них каким-то чудом до сих пор сохранился валяющимся в бурьяне), сегодня остались только заросшие кустарником безымянные бугорки. Но сохранилось кладбище, на котором с середины XIX века хоронили простолюдинов окружающих деревень, где похоронены и несколько колен моих родственников по линии матери…

Кроме железной дороги добраться сюда можно машиной по Волгоградскому шоссе: после Серебряных Прудов будет Михайлов, а еще километров через 15 поворот на Печерники и тут либо направо — тогда вскоре оказываетесь в Павелкове, либо налево — тогда, миновав Печерники, попадете в Красное. Можно и по Рязанскому шоссе двинуться, оставить Рязань слева и, забирая вправо, добраться до Павелкова со стороны Киркина. Тоже интересные места по пути, но часть дорог — проселки, а во что превращается рязанский чернозем в случае приличного дождя, словами не передать. …

… Ехали мы по Волгоградскому шоссе. Зацепили край Луховицкого района, где обратил я внимание на изменившееся содержание пограничного плаката: если раньше было «Есть в России три столицы — Москва, Рязань и Луховицы», то теперь окончание иное: «Москва, Питер, Луховицы». На мой взгляд, первое было интереснее: юморок чувствовался, а подхалимажем не отдавало… Ничего не попишешь, веяние времени. Первую (и последнюю) серьезную остановку в Серебряных Прудах сделали, где воспользовался я случаем поклониться памяти родившегося здесь героя Сталинграда маршала Чуйкова.

Вскоре въехали мы в Михайловский район, и тут стал я попристальнее вглядываться во все, мимо чего проезжали. Дело в том, что когда покидал я родные места, были они в Чапаевском районе, но в результате многочисленных перекроек его не стало, и они оказались в Михайловском. Понятно, что хотя районы и соседствовали, но искони михайловские места мне малоизвестны. Интересовался я прежде всего названиями, по научному — топонимами.

Свои-то я всегда помню и произношу со вкусом: Березово, Малинки, Печерники, Фирюлевка — села с неповторяющимися по облику церквями (в Малинках и Фирюлевке действовали изукрашенные деревянные, туда меня бабушка в детстве водила; в Печерниках приземистая, впечатляющая своей основательностью; краснокирпичная Березовская отличалась устремленной ввысь под стать готике колокольней — две последние тогда стояли закрытыми, но не оскверненными); Дурышкино, Каблучки, Лубянка, Стрекаловка, Чесменка — деревни от 15 до 200 дворов; Волосовка, Кердь, Проня — небольшие речки, где за час можно было удочкой на добрую ушицу надергать пескарей да огольцов, а повезет — так и елец или плотвичка попадутся; Горюша, Лощина, Мшанка, Провалище, Темный — леса с урочищами. Это топонимы регионального, так сказать, значения. А в каждой деревне имелись свои, местные. В Павелкове «концы» (аналог городского понятия «двор»: несколько смежных проулков, жители которых испокон веку были объединены в слегка недолюбливавшие друг друга кланы — за яблоками, например, лазили в сады только чужих концов) звались Баклимистовка, Варваровка, Горюны, Кукунчик; пруды — Шальной, Зуденин. Между прочим, жители каждой деревни имели обобщенное прозвище: павелских, например, дразнили федулками (что это слово означает, до сих пор не знаю), в соседних деревнях жили более понятные лаптежники, чаевники и так далее. Оказалось, что и михайловские деревни зовутся не менее колоритно: Колеймино, Лошатовка, Миндюкино (почти хазановская Гадюкино с ее вечными дождями), Мочалы, Струпка, Чулки.

А еще, как только стал к дорожным особенностям присматриваться, бросились в глаза многочисленные то кресты, то камни с венками по обочинам, отмечавшие места гибели людей в ДТП. Едва ли не чаще, чем указатели с названиями деревень, мелькали они. Очень доходчиво, просто физически ощутил я до того абстрактно звучавшие цифры погибших на российских дорогах: 312,5 тысячи за последние 10 лет…

Вот и поворот на Печерники, проезжаем поворот на Красное, и вскоре конечная точка маршрута: Немецкий хутор. Тут тоже пояснить надо. Об этом хуторе чуть ли не легенды ходили в наших краях как об образцовом хозяйстве: и коровы там ведерницы, и урожаи вдвое против нашенских, и насчет не только пьяных склок, но даже мата ни-ни…

Я там только однажды побывал: в самые первые дни войны туда зачем-то дедушка поехал и взял меня с собой. Запомнилось несколько домов красного кирпича под железной крышей (в Павелкове почти все деревянные под соломой), перед каждым цветник-палисадник (у нас редко перед каким — цветы растить баловством считалось), в доме нескольких комнат (в наших — кухня да горница, а в немногих пятистенках еще и «светёлка» со спаленками размером с железнодорожное купе). Стояли они в низине, с трех сторон окруженной лесистыми холмами, с четвертой — ухоженное поле без обязательных васильков с куколем, дорога от поля к домам обсажена яблонями-грушами (для наших мест странность). Больше по малолетству ничего не запомнил и бывать там не довелось: от Павелкова он был километрах в 25, на такое расстояние в безавтобусные да безвелосипедные времена без особой нужды не хаживали. Да к тому же разговоры о нем вскоре прекратились, а специально интересоваться его судьбой у меня никаких причин не было. И только теперь узнал, что немцев там вроде бы не стало в 1941 году, некоторое время дома пустовали, потом в них поселились то ли беженцы, то ли местные, хозяйство пришло вровень со всеми окружающими деревнями, а когда началась ликвидация «бесперспективных» деревень, жители хутора разъехались кто куда. Но узнал не из первоисточника, поскольку ни одного очевидца тех времен не нашлось. Уточняю вот почему: единожды слышал и другую версию, будто бы хуторяне благополучно пережили войну и покинули родные места позже добровольно. Косвенно в пользу ее свидетельствует тот факт, что в Красном две немецкие семьи жили и в войну, и после.

…Так сложилось, что с 1961 по 1985 год не был я в тех местах, а за последние 20 лет навещал их несколько раз, но всегда на «скорую руку»: приехал, ночь переночевал и на следующий день уехал. Всласть побродить по округе не получалось: Павелково обойдешь, в Шальном окунешься — срок пребывания и вышел… На сей раз не торопясь обошел округу, в бывший райцентр, где десятилетку кончал, пешочком прогулялся той дорогой, по которой в школу за шесть километров каждодневно в любую погоду ходил (она в бывшем доме господ Воейковых размещалась, сейчас от нее ничего не осталось).

Троих сверстников встретил, с каждым за разговором по чарочке пропустили (один из них, кстати сказать, живет на том месте, где дом дедушки стоял — он не сохранился, новые хозяева его перестроили). Вот на что внимание обратил. Сам одинаково отношусь ко всем, с кем рос-учился, независимо от того, где человек жизнь прожил: судьба всех интересна, со всеми встрече рад. Встречать, между прочим, приходилось и далеко от Павелкова, потому что большинство из них давно деревню покинули: кто в ремесленные училища, ФЗО и техникумы еще в школьные годы уехал; кто в институты сумел поступить («сумел» потому, что мой выпуск был вторым, когда в институты стали честно поступать не почти все выпускники десятилеток поголовно, а единицы); кто рванул в города, как только колхозникам паспорта выдали…

Вот те немногие, кто из деревни не уехал, относятся к остальным с прохладцей, примерно как большинство истинных по духу россиян к уехавшим в США, Израиль или еще куда на ПМЖ: человек ты, может, и неплохой, но… Впрочем, рассуждаю я так скорее всего потому, что тоже в 1954 году навсегда деревню покинул, связав жизнь с армией.

Многое изменилось в тех краях за полвека. И в хорошую сторону — электричество пришло, асфальтированные шоссе сменили непроезжие в распутицу дороги; становится явью газификация; отреставрированы Круглый и церковь в поместье Красное; приводятся в богоугодный вид церкви в Печерниках и Березове. И в плохую — окончательно погиб великолепный памятник архитектуры XVII века усадьба князей Гагариных Коровино; от многолюдного утопавшего в зелени Павелкова (больше 1000 жителей) осталось меньше половины, заселяемой главным образом в дачный период; загублен раритетный (думаю, не только для тех мест) княжеский сад; исчезло с карты (а то и с лица земли) несколько деревень; ушли в прошлое молодежные вечерки с хороводами, елецким (кто не знает — парная пляска с частушками), танцами — фокстротом под «Летят перелетные птицы» или «Гоп со смыком», танго под «На позицию девушка провожала бойца», полечкой, краковяком и даже падеграсом, играми вроде «Ручейка» летом на выгоне (по-нашему «улица»), зимой в избе-читальне…

Одно твердо знаю: никакая разруха, хоть естественная с течением времени, хоть рукотворная по любым побуждениям, никакие внешние изменения не способны повлиять на те чувства, которые испытываю каждый раз, бывая на своей малой родине. Прав был Александр Сергеевич Пушкин в рассуждении об отеческих гробах и родном пепелище…

Полностью статью можно прочитать здесь.