Эти тревожные слова великого поэта Сергея Есенина не дают мне покоя всякий раз, когда я бываю на своей родине, в селе Старое Киркино…
Село наше старинное. Оно расположено по обеим сторонам суходола с крутыми берегами русла исчезнувшей реки Кирки, впадавшей в реку Кердь и давшей название селу. До революции 1917 года село наше утопало в зелени яблоневых и вишневых садов и деревьев. В Старом Киркине было более ста домов с восемью улицами, а именно: Кондратьево, Мочилы, Поповка, Полянское, Стойло, Ярское, Чуречки, Кончик. В селе имелись три пруда и несколько родников. Одним словом, экология у нас в высшей степени соответствовала нормам хорошей жизни.
Богатые хлебом нивы, привольные места и достопримечательности радовали сердца и души сельчан. Однако в послереволюционный период и, в частности, в 1929 году, в «год великого перелома», в селе произошли изменения в худшую сторону: недалекие властолюбцы-чужаки уничтожили два больших сада: Кузыщинский и Максимчев, которые принадлежали так называемым кулакам. Фактически же и Кузыщин и Максимыч таковыми не были. Об этом поведала мне пожилая односельчанка Муратова Клавдия Никаноровна.
«Несказанное, синее, нежное…»
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава…
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
Сергей Есенин, 1925
— Верно, — говорила она, — и Кузыщин, и Максимыч жили небедно, но за счет своего труда. Кузыщин, глава большой семьи, был пожилой человек, хозяин. Видела своими глазами, как он, жалея лошадь, разувался, закатывал выше колен портки и вместе со своими сыновьями ногами месил глину для строек. Батраков он не имел, и все ж-таки его раскулачили, разорили.
А потом добрались и до других.
Об этом я узнал от другой женщины села Ласкиной-Марковой Александры Алексеевны, моей двоюродной сестры.
— Моего отца, — рассказывала мне Шура, — как и всех, обложили продовольственным налогом. Отец в точности исполнил требования уполномоченного по заготовкам, отвез в колхоз требуемый хлеб, но на этом его беда не закончилась: спустя некоторое время отца снова позвали в правление колхоза «Искра рассвета» и обложили налогом вторично. Отец вновь выполнил все требования. После этого он собрал всех нас и сказал решительно: «Ну, вот что. Третьего вызова в правление ждать не буду. Я уезжаю в Михайлов устраиваться на работу и жить, а позже куплю домишко, заберу вас и уедем туда насовсем от этих хапуг. У них на уме лишь «давай, давай!», а что последнее отнимают — это их не колышет».
Таким образом, мы из крестьян превратились в городских жителей.
Жилось бедно. Голодовали. Спасали оставшийся от продналогов горох и немного хлеба. Я училась в Михайлове в педучилище и там, в общежитии, ела противные гороховые лепешки, а, чтобы они вызывали аппетит, подсушивала их на окне.
Когда об этом вспоминаю, на глаза наворачиваются слезы…
Гордость сельчан — каменный храм, построенный на века в честь Покрова Богородицы, нелюди осквернили, растащили церковные иконы, разложили кирпичную ограду, сбили колокола, и святое место превратили в зерновой склад.
Жизнь в селе стала замирать день за днем.
Мой дядя Алеша, отец Шуры, и многие другие сельчане уезжали в Михайлов, Скопин, Рязань, Москву и другие города матушки России, поскольку крестьянский уклад жизни, в связи с переменами в стране, пришел в расстройство, упадок.
Большие массивы в прошлом плодородных земель не осваиваются теперь из года в год. На полях уже вымахали огромные заросли бурьяна: осота, чернобыльника и чертополоха, а вблизи лесопосадок, благодаря самосеву и ветрам, набирают силу растущие кустарники и деревья…
…Куда ни глянь — в селе следы разорения, запущенности. Особенно бросается в глаза обезглавленный, обезображенный храм, немой свидетель варварства и глумления.
…Теперь в начале двадцать первого века в Старом Киркине из ста с лишним домов, в которых постоянно проживают люди, осталось три, и обретаются в них… четыре пенсионера. Скоро от красивого когда-то села останется лишь одно кладбище с названием Волынский бугор…
Заканчивая повествование, я вновь и вновь с болью и грустью вспоминаю о минувшем. И снова в памяти всплывают беспокойные, набатные слова из стихотворения С.А.Есенина:
«Несказанное, синее, нежное…»
«что случилось, что сталось…»
Кажется, что это написано только что.
«что случилось, что сталось…»
Кажется, что это написано только что.
23.02-3.03.2007 г., К.И. Марков.
(1 голосов, в среднем: 5,00 из 5)
Загрузка...