47. Мир — чужой и враждебный
[Я учился ] в шестом и седьмом классе Чухлинской средней школы №5 в Перово…
Один раз при возвращении из школы не полем, а по задам плющевских дач (что строго запрещалось родителями из соображений безопасности) человек десять шпаны постарше затащили меня в канаву, набитую только что скошенным сеном, и устроили обычную тогда унизительную «раскладуху». Это означало, что повалили на спину, и четверо держали за руки — за ноги, пятый быстро обшарил карманы и дешевый школьный портфельчик (модных ныне сумок еще не существовало), а остальные стояли вокруг «на шухере», готовые заткнуть мне рот, если закричу. Увы (для грабителей), в карманах был только носовой платок, а в портфеле — только несколько учебников, несколько тетрадок и перьевая ручка с карандашом и ластиком, т. е. то, что в уголовном мире тех лет могло заинтересовать только сумасшедшего. Включая портфель.
Не удалось поживиться — так хоть потешиться: «Хочешь — убьем» (это в самом буквальном смысле — с ножом к горлу). И на прощание.- «Скажешь — убьем!».
Не удалось поживиться — так хоть потешиться: «Хочешь — убьем» (это в самом буквальном смысле — с ножом к горлу). И на прощание.- «Скажешь — убьем!».
Здесь у меня уже не было ни страха, ни ярости, ни даже отчаяния бессилия — просто тупая покорность судьбе. Обычное дело — слышал о таком сто раз.
Убивать меня никто не собирался — и это тоже мне было хорошо известно. Тогда в отличие от сегодняшних времен среди шпаны, даже скатившейся на уровень уголовников, убийство было сравнительно редким случаем, для чего требовались очень веские основания. Например, если бы я донес в милицию на кого-нибудь из них. Или месть за что-нибудь еще в том же роде.
Ни о каком «рэкете» в те времена никто еще не слыхал — возможно, были случаи, но не в моем поле зрения. Поэтому угроза вымогательства просто в голову не приходила — ни мне, ни моим оппонентам. В отличие от сегодняшних времен никому в голову не приходила и угроза насилия. Даже если бы этой шайке попалась девочка — дело наверняка ограничилось бы просто грабежом, потому что все остальное пахло расстрелом. А уж мальчик — это просто выходило за пределы воображения. Для разврата у шпаны существовали свои собственные «шалавы» — все, как одна, женского пола. В те времена мужеложство считалось вовсе не «нетрадиционной ориентацией», как сейчас, а социально-опасным половым извращением наряду со скотоложством и труположством, т. е. чем-то вроде помеси умалишенного с прокаженным. Поэтому те редчайшие гомосексуалисты, которые не в силах были подавить свое противоестественное влечение, искали друг друга и прятались по углам.
Поэтому мне, как и сотням подобных жертв ежедневно в одной только Москве, тысячам по всему СССР, не грозило ничего, кроме унижения и ограбления. С меня вполне могли снять ботинки — это было нечто вроде угона машины сегодня: примерно такой же урон семейству. Но мои не приглянулись никому из грабителей.
Не было страшно — было тошно. И если бы предложили, как Сократу, чашу отравы — выпил бы с чувством облегчения: настолько отвратна была жизнь среди такого зверья.
Я еще не знал, что деды и отцы напавшей на меня шпаны, безумной толпой, разъяренной гнусным произволом шайки разбойников, правивших Русью-Россией последнюю тысячу лет, начиная со стопроцентного германца Рюрика и кончая таким же стопроцентным германцем Николаем II, — да еще произволом, помноженным на бессмысленную массовую бойню Первой мировой войны, — достойно продолжили традиции разинщины, пугачевщины, терроризма народников и, семьдесят четыре года спустя, развалили государство, превратили страну в дикое поле массовых убийств, массового грабежа.
Не знал и того, что пятеро из каждых шести отцов этих выродков за десять лет перед тем с диким злорадством «раскулачили» шестого, растащили по своим избам его домашнюю утварь — горшки и ухваты. А затем сами были «раскулачены» теперь уже государственным грабежом под названием «коллективизация сельского хозяйства». И миллионами погибли от искусственно созданного голода, чтобы подавить их сопротивление в зародыше.
Не знал и того, что немало из отцов и матерей этих выродков всего за два-три года перед тем настрочили доносы на своих сослуживцев или соседей (как студентка Вяземова — на моего отца), миллионами обрекли их на мучительную смерть в концлагерях. Точнее, трое из каждых четырех замученных были арестованы по доносу соседа или сослуживца.
Некоторые доносили сразу на нескольких. А отдельные изверги — на десятки людей, и их приходилось самих расстреливать, чтобы не допускать «перегибов на местах».
Не знал, что примерно в каждой десятой-двадцатой семье (ныне — в каждой пятой), практически почти в каждой семье этих выродков тогда и сейчас, чуть не ежевечерне идут пьяные скандалы с мордобоем на глазах у детей, делающие их зверенышами.
Не знал, что большинство этих выродков — да что там выродков! Многие, кто был старше меня хотя бы на 13 дней (т.е. 1926 года рождения) — либо лягут костьми на войне, либо вернутся инвалидами и перемрут через несколько лет.
Не знал, что от этих выродков родятся еще более страшные. А от них — еще более страшные, которых мы видим миллионами сегодня на улицах наших городов и сел.
К счастью, никому из них невдомек, что, судя по всему, они, вместе со всем народом, породившим их, обречены на исчезновение с лица земли еще до конца начавшегося столетия. Может быть, даже задолго до конца первой половины оного…
Не знал, что напавшие на меня выродки — всего лишь гной на теле общества, начинающего разлагаться заживо
Если бы знал — одним детским самоубийством было бы больше. Потому что из общества, в котором не хочется жить, можно уйти только двумя путями: либо в монастырь — либо в могилу. Но монастыри в то время были разорены, а их обитатели представлены тунеядцами. А мысль о самоубийстве не приходила в голову: ведь это было бы убийство матери и отца, чья жизнь была полностью посвящена моей жизни.
И.В. Бестужев-Лада, «Свожу счеты с жизнью», Москва, Алгоритм, 2004 г стр.135-138
(1 голосов, в среднем: 5,00 из 5)
Загрузка...