Свожу счёты с жизнью: Процесс взросления. Норма и патология.

Дети никогда ни во что не играют.

Это только глупые взрослые, ничего в детской жизни не понимающие, думают, что дети играют. На самом деле дети тяжко трудятся, «как большие», добывая в поте лица своего хлеб свой (или материнское молоко свое). Ни один ребенок, даже если ему всего два года, никаким ребенком себя не признает. Он — «как все»! Странно, что взрослые никак не могут об этом догадаться. И когда годовалый малыш трясет погремушкой — он делает то же самое, что любой оратор на собрании. И когда трехлетняя девчушка возится с куклой — это же мать со своим ребенком! И когда семилетний старец изображает собой самолет или тепловоз — он, как говорится, одновременно и водитель, и его кобыла.

Однако, конечно же, при всех такого рода трудах, на сердце остается ощущение некой ущербности, зародыш будущего комплекса неполноценности. Вроде, мол, я — Федот, но закрадываются подозрения, что не совсем тот или даже совсем не тот. А вот если в два года поручили покачать люльку с годовалым братиком, а в три — попасти гусей, а в пять — прополоть просо, то это уже не «как большой», а работа «на равных» с большими. Потому что за такую работу приходится, как и прочим членам семьи, отвечать либо головой, либо противоположным местом. Приходится заботиться о ком-то или о чем-то. Горький опыт тысячелетий показывает, что такая забота — единственный способ нормального взросления, единственный способ превращения детеныша во взрослую особь. Микроба ли, человека ли — безразлично, А если еще взрослые похвалят твой труд на равных с ними — то нет большего счастья ни для микроба, ни для человека. Потому что происходит самоутверждение. Начинаешь уважать себя не по глупости, а потому, что с уважением относятся другие. Единственная альтернатива такой норме — патология и психопатия, свойственная неслыханному раньше городскому образу жизни.

В городе нет ни младенца, ни ребенка, ни подростка, ни вполне взрослого молодого человека (с 14-15 лет). А есть «дети до 16 лет», что, как нам уже приходилось говорить, является чудовищной, самоубийственной для общества ложью. Губительным самообманом.

В городской однодетной или даже двухдетной (точнее, «дважды однодетной») семье подрастающему поколению не о ком и не о чем заботиться. Наоборот, о каждом заботится целый взвод взрослых. Мало того, решения по жизни принимает не он или она, а за него или за нее. В результате нормальный процесс взросления искусственно тормозится. В десять лет ему (или ей) в смысле сознания и поведения все еще пять, в пятнадцать — десять, в двадцать — пятнадцать и даже в тридцать — не более шестнадцати. По-ученому это называется, «инфантилизация» — «обребеночивание подрастающего поколения». То, что у нас подавляющее большинство выпускников средней школы не только никогда ни о чем не заботилось (кроме как о собственном «кайфе»), но и понятия не имеет о своем дальнейшем жизненном пути, пока река жизни не затянет в первый попавшийся омут, — это вопиющий педагогический брак. «Кол с минусом» всей системе образования. Правда, без вызова родителей, потому что с родителями говорить на эту тему бесполезно.

Сказанное вовсе не означает призыва ставить подростков на 12 часов в день к станку, чтобы сделать из них к 14 годам либо шлифовщиков, либо фрезеровщиков, как вынужденно приходилось делать это в войну. Но найти оптимальные формы приобщения к общественно полезному труду детей дошкольного, а также младшего, среднего и старшего школьного возраста, не говоря уже о подростках на втором десятке лет жизни. — это, на наш взгляд, первейшая задача современной педагогики, дело жизни или смерти человечества. Дать подростку, хорошо подготовленному ребенком на школьных уроках труда, возможность «попробовать себя» на том или ином трудовом поприще, чтобы затем — пусть спотыкаясь и ошибаясь — годам к 16-18-ти, максимум к 18-20-ти, возможно более уверенно найти свое место в жизни — нет сегодня в обучении и воспитании, во всем образовании подрастающего поколения, задачи важнее.

Я испытал это на опыте собственной жизни.