Свожу счёты с жизнью: Будущее несчастной Москвы

Как справедливо указывается в русских пословицах и поговорках, Москва не сразу строилась и слезам не верит. То, что не верит слезам, еще полбеды. Как говорится, и черт бы с ней. А вот то, что вдобавок не верит и элементарному здравому смыслу — это уже самое настоящее бедствие. К счастью (точнее, к несчастью), теперь уже недолгое.

А строилась она вовсе не в расчете на столицу огромной империи, равновеликой нынешним Китайской или Американской. Первоначально это был обычный феодальный разбойничий замок на холме (по-русски кремль), с предместьями (по-русски посадами) вокруг, каких в Европе — тысячи. Этакий евразийский Франкенштейн, или как его там, со своими зловещими Дракулами из века в век. В крепости можно было отсидеться от набегов таких же разбойников, но не варяжских, а тюркских, не уже оседлых, а еще кочевых. Поэтому к крепости лучами шли тупиковые дороги, ни на какие миллионы автомашин совсем не рассчитанные. Крепость была огромной и по европейским, и по азиатским масштабам. Когда золотоордынцы более шестисот лет назад обманом ворвались в нее и вырезали поголовно все население, до последнего младенца, в отместку за Куликовскую битву — трупов насчитали потом свыше тридцати тысяч, что было сопоставимо с тогдашними Лондоном или Парижем. По нынешним масштабам — обычный квартал многоэтажек, каких в Москве сотни и сотни.

Полтораста лет назад «первопрестольная» разрослась до двухсот тысяч жителей. Но как была, так и осталась «большой деревней» — не чета каменно-державному Питеру, идиотизм постройки, которого на невских болотах, постоянно затопляемых наводнениями (вместо рекомендованных Петру I умными людьми холмов будущих Петергофа-Ораниенбаума) может служить лишней иллюстрацией безбрежного самодурства всякого российского начальства. Герцен в своих «Былом и думах» вспоминал, как студентом ежедневно исхаживал Москву по деревянным мосткам из конца в конец при визитах к своим друзьям: всего час-полтора ходьбы. Спустя столетие по одному из его пеших маршрутов проложили первую ветку московского метрополитена. Помните утесовское: «От Сокольников до Парка на метро»? И настоящий москвич XX века стал предпочитать час ожидания на остановке трамвая или автобуса пяти минутам ходьбы до ближайшей пивной.

Тут все зависит от того, каким ты считаешь город, в котором живешь. Когда я десяток-полтора лет подряд жил на самой окраине Москвы, то ехал до «Ленинки» напротив Кремля трамваем, с пересадкой на троллейбус, целых три четверти часа. А когда, оставаясь на том же месте, вдруг оказался в самом центре огромного мегалополиса (всего в десяти минутах ходьбы до Белого Дома), то стал добираться пешком до той же самой «Ленинки» всего за 45 минут.

Иногда масштаб перемещений в пространстве определяется даже не величиной города, а характером работы и настроением. Когда я был гостем Российской Академии образования, то добирался до нее целых 45 минут трамваем, потом метро с пересадкой, наконец, троллейбусом. А когда стал ее чиновником, легко одолевал то же расстояние по набережной Москвы-реки от Пресни до Хамовников всего за три четверти часа.

Москва во 2-й половине ХIХ — начале XX века разрослась с двухсот тысяч до двух миллионов жителей — вдесятеро! Такими масштабами не отличаются даже самые большие Деревни. Это — масштабы рукотворного светопреставления. Оно было отсрочено Гражданской войной и голодом, выгнавшими половину москвичей на подножный корм обратно в Деревни. Но в годы нэпа второй миллион вернулся обратно, а «коллективизация сельского хозяйства» удвоила это число. Снова запахло светопреставлением, на пороге коего мы сегодня, в начале XXI века, и обретаемся.

Между тем на земле жил человек, который в кошмарном 1918 году придумал оптимальное решение всех московских проблем. По профессии он был архитектором и звали его Алексей Викторович Щусев. Он спроектировал не только Казанский вокзал и гостиницу «Москва». И даже не только Мавзолей Ленина, но и Мавзолей Москвы, в котором москвичам было бы так же покойно, как усопшему вождю — в своем. Каждый желающий может часами разглядывать этот второй мавзолей в виде большой схемы на стене Московского музея архитектуры (основателем и первым директором которого был все тот же неугомонный Щусев). Впрочем, не знаю, висит ли эта схема там и посейчас, потому что последний раз любовался ею полвека назад и все никак не соберусь повторить потрясение от увиденного. Тем более что в одной из ниш этого гигантского так и не достроенного колумбария мне лично довелось скоротать почти полвека своей постылой жизни.

Схема Щусева была проста, как все гениальное. Он предложил ограничить собственно Москву Садовым кольцом (Садовым, черт его побери сейчас, а не Автопоточным!), с теми сравнительно небольшими «языками» за ним, которые накопились к XX веку. Получался чуть сплющенный с запада и востока круг диаметром меньше десятка километров — меньше часа пешей ходьбы в любую сторону от Кремля. В пределах этого круга архитектор предлагал снести все трущобы, вообще все безобразие, составляющее массовую московскую застройку 2-й половины XIX — начала XX вв. (над которой сегодня так трясутся любители московской старины), оставить только здания, имеющие архитектурную ценность — будь то церкви, городские усадьбы или многоэтажные «доходные дома», добавить к ним новостройки той же высокой архитектурной ценности, а возможно больше площади отдать под зелень парков и скверов, под синеву прудов и речек.

В этом чудесном городе-саде, не оскверненном ни одним промышленным предприятием, складом или барахолкой и рассчитанном примерно на миллион жителей, должны были разместиться служащие столицы только что возникшего нового государства, а также деятели образования и культуры с их семьями. Плюс сфера обслуживания. Не помню, имел ли Щусев в виду также тысячные толпы туристов (и соответствующее число гостиниц), но, как архитектор, должен был бы предвидеть это, потому что все столицы мира, по сравнению с задуманным им городом, перестали бы представлять для путешествующих всякий интерес.

А чтобы у всяких будущих Хрущевых изначально отбить охоту расширять Москву за пределы Филей и Измайлова, Марьиной рощи и Замоскворечья, предложил разместить все крупные промышленные предприятия, как «Трехгорку», сразу за Садовым кольцом. А чтобы рабочим этих предприятий было легко пешком добираться до своего станка в одну сторону и до мест отдыха на лоне природы — в другую, запроектировал нигде еще в мире невиданную городскую стену, состоявшую из полукилометровых в ширину кварталов кирпичных пятиэтажных домов. В каждой из десяти коммунальных квартир каждого подъезда такого дома можно было разместить по три семьи численностью, в среднем, от пяти до десяти человек каждая (включая детей). В итоге получался второй миллион москвичей, не менее счастливый, чем первый. Но этот второй миллион был бы одновременно и последним, потому что все остальные племена вокруг именовались бы не москвичами, филевцами, петровцами-разумовцами, перовцами, хамовниковцами и прочими полянами-древлянами.

Я самолично жил многие годы в одной из таких квартир (80 кв. метров общей, в т. ч. 65 жилой площади) вместе с еще дюжиной таких же счастливцев — сравнительно с 99% населения СССР. И было очень просторно, даже вольготно, поскольку иной жизни просто не представлялось. А когда мы с женой остались на той же площади вдвоем — стало так тесно («опять прошел мимо моей комнаты не на цыпочках!»), что пришлось менять жилье.

Но это — доля шутки, а все остальное — доля правды.

Самое смешное (хотя смеяться тут не над чем — я, действительно, считаю этот проект гениальным и оптимальным), что советское правительство в 1922 г. приступило к его осуществлению в виде тысяч подвод, груженных кирпичами и тысяч каменщиков, которые с мастерком в руках безо всяких башенных кранов складывали из кирпичей этаж за этажом.

Так продолжалось целых десять лет, пока Сталин в начале 30-х не перегнал строителей на «улицу Горького и прочую показуху вокруг Кремля. Остатками этого недоконченного вавилонского столпотворения до сих пор служат бывшие Новые Дома (сегодня называть их так можно только в насмешку) на западе, севере и востоке Москвы. Хрущев, по невежеству своему, подмахнул проект, подсунутый ему сворой архитекторов-нешусевых, которые думали больше о госпремиях, нежели о Москве.

Проект расширял город до запроектированной Московской кольцевой автодороги и тем самым подписывал ему в перспективе ближайших десятилетий смертный приговор. Который ныне постепенно приводится в исполнение людьми, далекими не только от Кремля, но и от Москвы и даже от России.

Непросвещенную голову Хрущева не могла посетить простая мысль о том, что Москву населяют вовсе не москвичи, а самые обычные люди, которые, как рыбы, ищут, где глубже. В смысле, где лучше. В Москве было лучше сразу в трех отношениях.

Во-первых, здесь всегда тусовалось больше начальства, чем во всех российских тьмутараканях, вместе взятых. И это облегчало возможность сбежать из-под одного начальника к другому, буде один начнет сживать со света свирепее, чем другой. Совсем, как у русских крестьян полтысячи лет назад в Юрьев день была возможность перейти от одной Салтычихи к другой, а потом их лишили и этой вольности. Человечество устроено так, что в любом селении верховодят несколько десятков человек (в небольших селениях — всего несколько человек), которые, как шайка разбойников, очень сложно уживаются друг с другом, но горе тому, кто попадет в немилость хоть кому-то из них. Тогда либо вешайся, либо топись, либо беги в Москву, где в точности таких же разбойников столько, что всегда можно скрыться от любого из них на другом конце города.

Во-вторых, в крупном городе всегда можно прокормиться не работая. В Урюпинске это сделать почти невозможно, в Калуге или Твери — затруднительно, а в Москве — миллионы праздношатающихся с утра до вечера на всех улицах. И лишь меньшинство из них — приезжие или способные передвигаться пенсионеры. Большинство — нагло сбежавшие со своих мест якобы работы или якобы учебы, как три студента и одна студентка, о которых упоминалось выше. И это несмотря на то, что подавляющее большинство якобы рабочих мест в Москве — вопиющие синекуры, предназначенные только для бесконечных чаепитий пополам с нескончаемой болтовней. Конечно, такое роскошество всякому соблазнительно.

Наконец, в-третьих, в Москве за такое безделье всегда выше зарплата, легче получить на халяву жилье и вкуснее прокорм, не говоря уже о степени доступности разных модных тряпок. В конце концов дело дошло до того, что только в Москве можно было полакомиться куском колбасы из сырья, далекого от всякого мяса, всего-навсего отстояв за ней полдня в очереди, а не ехать туда за той же роскошью из Архангельска или Иркутска пресловутыми «колбасными поездами».

За 30 лет — с 1956 по 1985 год — по этим причинам в новых границах Москвы столпилось около десятка миллионов любителей хорошей жизни. И это — не считая миллионов так называемых «гостей столицы» (их никто не считал, но ориентировочно от одного-двух миллионов зимой до трех-шести миллионов летом) которые ехали вовсе не любоваться московскими красотами, а добыть в многочасовых очередях то из прод — или промтоваров, чего больше не осталось на российских просторах. Это были прямые предки миллионов российских «челноков» 90-х годов, олицетворивших внешнюю торговлю страны. Их участи трудно было позавидовать, потому что подавляющему большинству из них, приехав утром, предстояло вечером в тот же день покинуть столицу тем же поездом в обратном направлении. В лучшем случае провести ночь, сидя на лавке вокзального зала (летом — на скамьях ближайших скверов), простоять еще один день в очередях и уж, потом рушиться полумертвыми в обратный поезд — больше редкий человек мог выдержать просто физически. И лишь меньшинству удавалось отравить жизнь своим родственникам или знакомым. Гостиничные места в столице измерялись всего лишь десятками тысяч — считанные проценты от числа «гостей» — и были предназначены для более приличной в глазах государства публики: все того же начальства, только не московского, а иногороднего.

Что касается самого десятка миллионов москвичей, то они делились почти поровну на работающих и иждивенцев.

К числу последних относились миллион еще невинных дошкольников, миллион вряд ли уже невинных школьников и миллион студентов (включая иногородних в общежитиях), назвать которых невинными может только очень наивный человек. Сюда же надо приплюсовать два миллиона еще не успевших умереть пенсионеров, которые к XXI веку превратились в 2,5 млн. за счет соответствующей убыли подрастающего поколения.

В свою очередь, кормильцы иждивенцев делились тоже почти поровну на целых четыре социальных группы, примерно по миллиону с четвертью в каждой. Первая группа — начальство и его обслуга, от генсека в Кремле до последнего управдома или директора-заведующего-председателя. Вторая — наука (включая проектные институты) и учреждения культуры. Третья — сфера обслуживания (в самом широком смысле, т, е, включая транспорт и связь, народное образование и здравоохранение). Наконец, четвертая — рабочие промышленных предприятий: 700 тысяч в «ящиках» (секретных опытных заводах «оборонки») и более полумиллиона простых работяг. Точности ради следует добавить, что в число работавших входило более полумиллиона приезжавших каждый день на электричках из ближнего и даже дальнего Подмосковья.

Так вот, в данном случае та самая гробовая змея, которая прикончила князя в пушкинской «Песне о вещем Олеге», заключалась в коварстве стариков из последних двух социальных групп, Они массами каждый год уходили на пенсию, а своих подросших детей, как все нормальные люди, правдами и неправдами через наши якобы общеобразовательные школы протаскивали в начальники или ученые (на худой конец, в художники), число которых раздулось до астрономических — или, если угодно, фантастических, ни в какие ворота не лезущих — размеров. А с другого бока в этом тришкином кафтане, естественно, образовался искусственно созданный таким образом чудовищный дефицит в сферах обслуживания и промышленного производства, без которых городу — смерть. Ни много, ни мало — значительно больше сотни тысяч вакансий каждый год.

Если заполнять вакансии по-человечески, т.е. давать приглашенным на работу иногородним жилье из расчета хотя бы по комнате на семью, то пришлось бы каждый год строить рядом с Москвой полумиллионный Краснодар, Каждый год, потому что приглашенные -тоже люди и тоже при первой возможности перебегут в начальство или в науку, освобождая вакансии станочников, водителей, строителей, продавцов и т.п. для новой волны приезжих.

Между тем, в аналогичном положении оказалась не только Москва, но также Киев, Ленинград, крупные города Прибалтики и ряда других регионов страны. Поэтому был введен лимит — строго определенное число дефицитных работников в общежития безо всяких семей. Для Москвы лимит был определен в 100 000 чел./год. И ровно на эту цифру каждый год последнюю четверть XX века возрастало население столицы. Не потому, что москвичи разучились не только работать, но даже размножаться, а потому что все крупные города в мире воспроизводят свое население в основном за счет приезжих. Это — как черная дыра, которая безвозвратно высасывает население каждой страны. Почему — см. выше заметки о потере потребности в семье и детях при переходе от сельского к городскому образу жизни.

И вот в Москве 60-80-х годов по нарастающей стали появляться общежития для сотен тысяч «лимитчиков». Можно себе представить степень ожесточения этой публики, которая оказывалась как бы людьми второго сорта, этакими плебеями, вынужденными обслуживать московских патрициев, работать за них. На их долю, как и сегодня на долю приезжих, приходилось большинство преступлений. Раньше или позже социальный взрыв огромной разрушительной силы был неизбежен. А тут еще какой-то умник придумал еще более дешевых и неприхотливых «лимитчиков» — вьетнамцев. Тех стали сначала тысячами, а потом десятками тысяч ввозить в Москву, как тропические фрукты, и ставить к заводским конвейерам, куда отказывался становиться самый последний урюпинец. Если бы вовремя не спохватились и не отказались от такого самоубийственного импорта, то сегодня Москву с полным основанием можно было бы переименовывать либо в Нью-Ханой либо в Нью-Сайгон.

К счастью (хотя точнее сказать — к несчастью), грянул 1991 год, и на территории одной и той же страны одно государство сменилось другим. Коренным образом изменилась и Москва, ухитрившись в то же время остаться неизменной не только по сравнению с 80-ми годами XX века, но и по сравнению с временами, когда одни разбойники отсиживались за ее стенами от других, Такие чудеса возможны только в России. Значительно сократились число и процентная доля занятых в науке и культуре: как сквозь землю провалились 8000 прозаиков и 2000 поэтов, творивших, в основном, в Москве и на дачах вокруг нее. Из науки, с ее грошовыми теперь зарплатами, бежали за рубеж или в «коммерческие структуры» все, кто мог убежать и кому было куда бежать. Резко уменьшилось и число рабочих, особенно в «оборонке». Вместе с тем, стало лавинообразно сокращаться число дошкольников и за ними школьников. В ближайшие годы, как уже говорилось, ожидается падение их численности на целую треть, а уж о последующем при таком обломе лучше не говорить.

С другой стороны, возросли число и процентная доля занятых в управлении, финансовой сфере и особенно в сфере обслуживания. Чиновников в столице России стало намного больше, чем было в столице СССР, хотя, казалось бы, больше некуда. Если раньше к каждому продавцу стояла очередь из ста человек, то теперь сто человек тоскливо маются весь день в ожидании хотя бы одного покупателя или клиента. И это не говоря о полутора миллионах туземцев, выстроившихся на барахолках и возле них со своим старьем в руках. Возросли также число и процентная доля пенсионеров. Никуда не делись и «гости столицы», хотя колбаса сегодня одинаково несъедобна как в Москве, так и в любом Урюпинске. Правда, их стало поменьше. Зато намного страшнее гостей — сотни тысяч профессиональных бандитов, которые живут вымогательством и грабежами. И еще страшнее мучительное, в судорогах, складывание нового этноса, идущего на смену прежним москвичам, вымирающим со скоростью сотни с четвертью тысяч чел./год.

Говорят, в пустеющую от депопуляции Сибирь китайцы стали переселяться уже не одиночками и даже не семьями, а целыми общинами-деревнями по несколько тысяч персон каждая. Какой станет Сибирь в ближайшем будущем, предугадать нетрудно. Но ведь в Москве — в точности такая же депопуляция, как и в Сибири. Мы вступили на путь капитализма и мечтаем, чтобы Москва стала вторым Парижем пополам с Лондоном. Но ведь Париж сегодня — это почти наполовину негры и арабы. Лондон сегодня — почти наполовину индопакистанцы и негры. Правда, там невозможно представить себе, чтобы арабы, негры, индусы вдруг установили контроль над рынками и стали диктовать свои собственные цены, вышвыривая с рынка силой своих конкурентов и вывешивая над каждой палаткой объявление «Сниму комнату за сто долларов в месяц или даже квартиру за четверть тысячи», что не по карману 99% коренных москвичей. Там немедленно закричали бы об «оккупации» и о «чудовищной дани азиатам» хуже татаро-монгольского ига. Типичный московский рынок сегодня с хозяином-кавказцем и его рабыней-украинкой — это и есть вся Москва завтра, еще в первой четверти XXI века, пока людей не сменят неведомые нам киборги. И именно для снимающих комнаты и квартиры джигитов мы строим сегодня миллионы и миллионы квадратных метров новой жилой площади.

Есть ли альтернативы таким перспективам? Должны быть. Ведь перспективы-то прискорбные. Напоминаем еще раз, что город — точнее, городской образ жизни — есть «черная дыра», поглощающая людей. И этой дыре безразлично, кого поглощать, русских или чеченцев, азербайджанцев или украинцев. С исчезновением потребности в семье и детях исчезнут один за другим все народы мира. Теоретически даже китайцы, хотя практически в это верится с трудом. Но китайская молодежь — такие же обезьяны, перенимающие все американское, как и русская. Поэтому судьба китайцев, не говоря уже о русских, так же трагична, как и судьба «белых американцев», становящихся «последними могиканами» в своей собственной стране.

Мы говорили, что раньше Москву из конца в конец можно было пройти за час-полтора пешком. И что позднее москвич деградировал до такой степени, что мог час простоять на трамвайной остановке, чтобы проехать до следующей, хотя пешком до нее — пять минут.

Сегодня для путешествия из конца в конец требуется, как минимум те же час-полтора, но уже в потоке машин и в автомобильной гари вместо воздуха. Да и то, если не попадешь в пробку еще на час-полтора, И все равно уважающий себя москвич готов хоть весь день просидеть на одном месте — лишь бы в машине.

Число машин на улицах Москвы продолжает расти не по дням, а по часам. Все знают, что этот путь — такой же тупиковый, как дороги, ведущие к Кремлю. Но расставаться с машиной теперь, как с модными штанами: не престижно, не поймут, засмеют. Американский опыт показывает: чтобы машина в городе нормально парковалась, двигалась и снова парковалась, надо отдать под это вонючее дело более трети городской территории (у нас пока отдается чуть более одной десятой). Представляете себе Москву, где каждое третье здание, начиная с мавзолея Ленина, снесено под автобаны и стоянки.

Мы говорили и о том, сто сотня с четвертью тысяч разных полян и древлян, называющих себя москвичами (коренных осталось меньше, чем слонов в зоопарке) каждый год разными способами спешит в лучший мир, как они или их родители спешили в Москву. А на их место прибегают теперь уже не только хазары и печенеги, но и гораздо более отдаленные племена. Нам еще предстоит увидеть в наших черемушках и марьиных рощах сплошные чайна-тауны, нью-дели и гарлемы у ворот которых, как некогда в шанхайских европейских сеттльментах 30-х годов, будут красоваться вывески «Собакам и китайцам (то есть, в данном случае, русским) вход запрещен». При этом нельзя забывать, что Москва — не Шанхай. Город-крепость с его тупиковым и улицами-лучами обрел свою преисподнюю — сложную сеть метро с миллионами пассажиров в «часы пик» и с десятком крупных пересадочных узлов в центре. Представляете, если в одном или нескольких таких узлах устроят филиал Нагорного Карабаха, предместье Грозного, центр Иерусалима или участок индо-пакистанской границы? Ведь это же паралич всего мегаполиса, паника, миллионы жертв… По масштабам — еще одна мировая война в пределах МКАД.

Сегодня вот уже который год относительное спокойствие в городе держится, видимо, негласной договоренностью, своего рода пактом о ненападении между органами охраны общественного порядка и пресловутыми криминальными структурами. Бандиты, хорошо известные милиции, открыто гуляют в ресторанах и пышно хоронят своих коллег, павших в непрестанной поножовщине меж ними — такова уж специфика их профессии. В обмен они даруют жизнь большинству москвичей и лишь время от времени устраивают взрывы на Пушкинской или убивают несговорчивых данников. С оставшихся в живых разными способами сдирают такую дань, о какой не мечтал ни один чингисхан.

Есть ли исход из такой безысходности? Конечно, есть, но о нем пока можно только мечтать. Давно, много и тщетно говорится о том, что промышленным предприятиям не место в Москве. Не тот город и не те предприятия, которые способны сосуществовать в одном флаконе. На первых порах неплохо бы вывести из города хотя бы дымящих мастодонтов позапрошлого века. Но ведь для этого надо брать штурмом каждый завод и вешать на его воротах директора, который, как Наполеон, скорее еще раз сожжет Москву, чем поступится своей кормушкой. Да и то надо предварительно годами подвергать этот пережиток прошлого бомбардировке во всех мыслимых инстанциях.

Давно, много и тщетно говорится о том, что превращение Москвы в гнусную вселенскую барахолку — стыд, позор и смех на весь мир. В дореволюционной России были макарьевские ярмарки и могучее томское купечество. Теперь остался только вещевой рынок в Лужниках, от МКАД и до МКАД. Но попробуй тронуть хоть одну палатку на его обочине — сразу получишь в гости киллера.

Гораздо меньше, хотя тоже тщетно, говорится о том, что Москва — не место не только для заводов и барахолок, но и для министерств, банков и прочих контор. Особенно в условиях компьютеризации управления, когда не важно, где сидит чиновник — важно, какие решения принимает и взвешивает ли заранее их последствия. Поэтому вполне возможна российская Оттава, Канберра, Бразилиа где-нибудь в удобном месте (в принципе, безразлично где за пределами МКАД). Специально для сотни-другой тысяч чиновников — конечно, с их семьями — на время их работы (скажем, на три-пять лет, как в посольстве за границей) приспособленная.

Но если Москва не для чиновников, торговцев и рабочих, то для кого же? В идеале Москва, как и Питер, как и многие другие крупные города, видится гигантским университетом-музеем. Через него должно пройти возможно больше молодых людей, которые разъедутся потом по всей России и всему миру с запасом культурных ценностей. В деревне или в малом городе жить приятнее, но там такой багаж возможен только через Интернет, а без живого общения он никогда не станет полноценным. Как ребенок без материнской ласки.

Правда, сегодня Москва прежде всего и есть своего рода «музей» (в кавычках). Сегодня это населенный пункт, где крутится более 80% российских капиталов, преимущественно в долларах. И именно по этой — и только по этой! — причине Москва в среднем и целом живет во столько же раз лучше иной-прочей России, во сколько Западный Берлин в свое время жил лучше Восточного. Или во столько же, во сколько США сегодня живут лучше России (все по тем же причинам монополизации основной денежной массы).

Помню, какой шок я дважды за день испытывал много лет назад, когда завтракал в Москве, обедал в Восточном Берлине, а ужинал — в Западном. Словно из избы в городскую квартиру, а оттуда сразу — в Букингемский дворец.

Да разве кто-нибудь добровольно откажется от жирования за чужой счет?

Этого не сделают ни «золотой миллиард», ни США, ни Москва.

Ну, а раз так, то вперед по дороге, ведущей в небытие! Точнее, к близкому пришествию киборгов, которые, как некрасовский барин, «приедут и рассудят», оптимально и идеально решат для нас и за нас все наши проблемы.

Устраивает читателя такая перспектива? Автора этих строк — решительно нет.