Рождественский дед.

Извозчичьи лошади заиндевели. Извозчики похлопывали рукавицами. Двери магазинов открывались и на улицу валили клубы пара.

Предновогодняя суета и толчея на центральных улицах города раздражала Петра и он свернул к бульварам. На бульварах было тихо. Широкия аллеи, постепенно суживаясь мерцали длинными цепями газовых фонарей. Деревья протягивали осыпанныя инеем белыя пушистыя ветви. Мороз и снег зачаровали деревья и кусты, чугунныя решетки сделали легкими, пушистыми, а все—сказочным. Под ногами пел снег, а калоши у Петра промерзли, стали, как деревянныя, и даже постукивали.
Праздники—это для него было самым подлым временем: уроки прекращаются, товарищи разезжаются, и—хоть волком вой. Тоже и в этом году. Не зная, как уйти с головой в маленький воротник пальто, Петр почти бежал, замедляя бег только при встречах с прохожими. Мороз, казалось, становился сильнее с каждой минутой. Выло так холодно, что когда прибежал домой, ступней ног совсем не чувствовал, руки закоченели, не сгибались пальцы и не могли разстегнуть пальто.

— Уехал, чорт бы его подрал! — проговорил Петр, входя в комнату, и швырнул фуражку на стол.

— Как уехал?—спросил брат Николай с кровати.

— А так, как все уезжают из Москвы, не на аэроплане,—раздраженно ответил Петр.
Николай понимал, что вопрос его был глуп и не возражал. Петр заходил из угла в угол. Постукивая ногами о пол, растирая и согревая дыханием закоченевшие от холода пальцы.

— Чертовски холодно!—проговорил, наконец, он.

— В комнате тоже температура ничего себе,—меланхолически согласился Николай.—Два раза в день топить не хочет…

— Хлеб есть?—спросил Петр.

— Поищи,—попробовал пошутить Николай.—Сказано бо есть в Писании: «ищите и обрящете, толцыте и отверзется».

— Да, я тебя спрашиваю вполне серьезно!—огрызнулся Петр.—Есть хлеб или нет? Ты всегда со своими глупостями!..

— Не на атомы же было мне его делить,—тоном, в котором чувствовалась неловкость, проговорил Николай.

— Все стрескал?—вскипел Петр.

— Видишь ли, я думал было, что ты достанешь денег у Андросова, что явишься, по крайней мере, с хлебом и потому решил сесть весь, — извинялся Николай. Было неловко, но в глубине души он чувствовал себя правым. Что там было оставлять? В течение двух дней они втроем ели три фунта хлеба, осталось, следовательно, самое большое одна восьмая фунта. Да и не мог же он, в самом деле, думать, что так-таки ничего Петя и не добудет.

В комнате становилось темно. Обыкновенно Петр не прочь был посумерничать, но сейчас вечерний сумрак его раздражала., так как не было керосина и не на что было его купить, и это больше даже мучило, чем голод. Николай же относился к темноте несколько равнодушнее; находил, что нет худа без добра и хорошую сторону усматривала, тут в том, что volens nolens приходится вести регулярный образ жизни.

— А затем, надобно иметь в виду,—говорил он: — во сне не чувствуешь голода, а наоборот даже, не имея ни копья, можешь обжираться и трюфелями, и лимбургским сыром со слезой, и жар котлет заливать бургонским… По сей причине рекомендую ранний сон…

Петр чувствовал себя совсем скверно. У них, ведь, нет ни копейки. Они, собственно говоря, не далеки от голодной смерти. Голодная смерть—это не шутка, не выдумка романистов и авторов рождественских разсказов,—мелькало у него в голове.—Так вот, как у них сейчас, так, вероятно, бывало и у тех, что умирали с голоду… Газеты, ведь, часто сообщают о поднятых в обморочном состоянии, о повесившихся, в желудках которых оказалась какая-то чепуха… Что у них, собственно говоря, есть? Ничего. Зимния шинели заложены, осталась одна летняя, в которой они выходят по очереди. Часы заложены, книги и лекции проданы, подушки заложены. Закладывать больше нечего. Последния семь копеек отданы Нине на обед. Правда, ея подушка еще не заложена, но против такой комбинации у Петра подымался протест. Он не мог лишить сестру подушки. Мысли его принимали все более печальный характер. Он вспомнил старика-отца, который умер, когда они оба были в последних классах гимназии. Матери он не помнит, она умерла, когда он был совсем малым. Какой веселый у них бывал Новый Год! Казалось, что этого никогда и не было… Когда же они, наконец, выбьются с братом? Вечная возня с платой за нравоучение в университет, вечные поиски уроков, недоедающая сестра.

У Николая мысль работала в совершенно ином направлении. Он думал о том, что недурно бы найти, например, бумажник со сторублевками, или вдруг получить урок у богатаго купца.

Положение было скверно: оба брата чувствовали, что самым основательным образом «сели на мель», и положение их еще ухудшалось тем, что приходилось думать о сестре, которая жила тут же вместе с ними за ситцевой перегородкой. Сестру они любили, да кроме того, стесняла, как мужчин, их безпомощность. Надежда была на Андросова, но и тот, каналья, уехал на рождественские каникулы и вот теперь приходилось глотать голодную слюну. В добавок не было табаку и смертельно хотелось курить. Вскоре Николай додумался, как добыть покурить. У обоих была привычка закидывать окурки на печь и вот он предложил Петру изобразить пьедестал. Спустя минуту, на спину к нему взбирался Николай и, зажигая спички, шарил на печке. Окурков набралось достаточно. Они были разные: длинные, короткие, толстые, тонкие, у более давних от жара печи почти истлела бумажка и с ними приходилось обращаться осторожно, так как табак просыпался. Но и им были рады и вскоре в темной комнате на кроватях краснели огоньки папирос, при чем оба брата убеждали друг друга экономить.

Когда пришла домой Нина, Николай и Петр лежали мрачные и молчаливые.

— Что, Петр не вернулся?—спросила она звонким еще почти детским голосом.—Николай, ты дома? Спишь?

— Бодрствую! — ответил Николай.

— Пети еще нет?—удивилась Нина.

— Пришел уже, — откликнулся Петр:—Андросова нет, уехал домой…
Нина сразу замолчала. Ее стала мучить мысль, что она истратила на еду для себя последния семь копеек. Натолкнувшись в темноте на стул, прошла к себе за занавеску и села на кровати.

— Ну, что, Нинок, на совиное положение переходишь?—сострил Николай. Нина промолчала.

Николай лежал. Он то соображал, на какой улице больше всего шансов отыскать бумажник, то вслух мечтал о разнаго рода меню.

— Прежде всего,— говорил он тоном гастронома: — надобна, понятно, хорошая закуска. Я уж не говорю о свежей икре, которая сейчас по случаю войны дешевле грибов, о майонезе из осетрины и тому подобных ординарностях…

— Шутки шутками, а хвост на бок,—сдержанно заметил Петр.— Необходимо же сообразить, что-либо на завтра. Нельзя же, в самом деле, так…

— Я тебе порекомендую самое верное средство,—предложил Николай.—Хочешь?
— Какое?—заинтересовалась Нина.

— Надобно взять, во-первых, полотенце и, во-вторых, туго перевязать им брюхо—аппетит, как рукой, снимет.

— Слушай. Николай, брось, ради Бога, шутовство,—раздраженно заговорил Петр.—Серьезно надобно подумать. Ты бы попытался хотя бы у хозяйки до завтра взять двугривенный. Стесняться тут нечего. Что за китайския церемонии, в самом
деле? Ты никогда ничего не сделаешь и только остришь…

Но Николай был неуязвим.

— Ты думаешь следует попросить до завтра двугривенный?

— Всегда с глупостями ты, когда надобно увильнуть от щекотливаго положения…

— А если не даст до завтра?

— Странное дело. Это, наконец, смешно,—почему же ей и не дать какого-либо двугривеннаго до завтра,—разозлился Петр:—ведь не жулики же мы какие-нибудь!..

— Погоди, не сердись,—засмеялся Николай.—Ты обясни толком, почему ты думаешь, что хозяйка даст двугривенный до завтра, если она мне уже отказала сегодня в пятиалтынном до сегодняшняго вечера, да еще прибавила: «не хорошо, господа студенты, не платить за квартиру. уже целую неделю». И прочитала еще целую нотацию о том, какими должны быть хорошие жильцы.

Нина расхохоталась. Петр замолчал.

Когда стало совсем темно, в передней задребезжал звонок и через несколько секунд в дверях появилась фигура медика Синельникова.

Синельников часто навещал их и всегда был желанным гостем.

— Спите?—спросил он тихо.

— Нет, не спим!—оживившись, ответил Петр, надеясь, что удастся перехватить у Синельникова, который как-то у него совершенно выскочил из головы, когда обдумывал, у кого можно было бы призанять.

— Может быть, Нина Владимировна спит?—спросил все еще в полголоса Синельников.

— Да, входите, входите. Синельников,—закричала Нина.

— Так что же, чорт вас возьми, вы сидите в темноте?

— В прятки играем,—пошутил оживившийся Николай.

— Холод собачий, брр…—жаловался Синельников, снимая у двери пальто,—Слушай, Николай, зажигай-ка света и ставь поскорее чайник на керосинку.

— Зажечь спичку,—сделай одолжение, могу,—отвечал Николай:— а чайник и так уж два дня стоит на машинке: не вскипает.

— Ты не паясничай,—засмеялся Синельников .—Давайте, мистэры, скорее чаю, а затем займите полтину денег. Думал было сочинить внутренний заем, шлялся на Плющиху, совсем окоченел и оказывается Андросова нет!

— Сообщи эту новость Петру!— засмеялся Николай.

Ниночка захохотала: Петя тоже сегодня ходил к нему…

— Ну, зажигайте же свет. Вижу, что дело—швах,—огорчился Синельников.—Давайте, что- ли, чаю, ставьте чайник.

— Да, нет керосина,—заметил раздраженно Петр.

Синельников засвистал.

— Что же вы, братцы, ни света, ни чаю,—сочувственно заговорил он, присаживаясь на одну из кроватей.—Надобно же что-нибудь сочинить. Вот так Новый Год.
— Как в санатории, друг мой,— серьезно повествовал в темноте Николай. — Рано, ложимся, рано встаем, придерживаемся диеты…

— Надобно что-нибудь сочинить,— растерянно повторял Синельников. Только, чорт его знает, я сам без копейки остался. Ходил сегодня в ломбард с часами и; можете себе представить, не принимают черных часов! Вообще мне сегодня адски не везет: с ломбардом не выгорело, Андросова не застал. Иду к вам, думаю, дай зайду по дороге на какое-либо ученое заседание или на ученый доклад согреться и выпить в университете на казенный счет чайку с лимончиком,—нигде ничего! Хоть шаром покати. Даже любители словесности и те не заседают. На вас надеялся и—тоже ни чорта!

Синельников сегодня был недоволен учеными. Он часто практиковал чаепитие на их счет. Бродя по Москве с урока на урок, или, возвращаясь домой, он всегда заходил на публичныя безплатныя ученыя заседания, в которых полагался присутствующим чай. В особенности он любил почти интимныя немногочисленныя заседания.

— То есть лучше и не придумать, — говорил он о таких заседаниях, рекомендуя всем иметь их в виду.— Придешь: тепло, всюду половички, чистота, часы тикают, дремлют старички курьеры. В зале стол с синим сукном, старец какой-нибудь читает о новых четырех строчках Пушкина, или каких-либо костях ископаемаго. Читает тихо, монотонно, никому не мешает. Сейчас тебе курьер тащит стакан чаю, да еще с лимоном, бисквитами. Отогреешься, отойдешь и так бы казалось и заснул,—такая благодать!

Но сейчас было не до шуток, он то и дело приговаривал:

— Так как-же, господа, надобно что-нибудь придумать? И он еще долго приговаривал бы, если бы Николай не сообразил, что часы то Синельникова все-таки можно использовать. Он пришел к вполне правильному заключению, что если ломбард не принимает часов в заклад, то еще это не значит, чтобы в мелочной лавочке не выдали под них бутылку керосина, осьмушку чая, фунт сахара, чернаго хлеба, колбасы и несколько коробок папирос.

Синельников сейчас же на том основании, что счастливые часов не наблюдают, был осчастливлен. Николай живо собрался с его часами в лавочку и вскоре возвратился торжествующий, со свертками. В лампе появился свет, в чайнике на машинке забулькала вода, а к тому моменту, как чай был готов, на столе не было уже ни колбасы, ни хлеба—все сели и повеселели, смеясь, обсуждали проект медали за спасение погибающих для Синельникова . Больше всех смеялась Нина. Она раскраснелась, оживилась. Пунцовыя, еще детския губы, большие голубые глаза, длинныя красивыя ресницы, по-детски припухлый подбородок и длинная толстая коса до колен делали ее похожей на гимназистку.

Весело шипел самовар, в комнате плавали облака сизаго дыма и в этих облаках с наслаждением пили горячий чай, стакан за стаканом и бодро обсуждали план действий на завтрашний день.

— Завтра, ей Богу, надобно же что-нибудь придумать, нельзя же так!—ораторствовал Синельников.

— Индюк думал, думал, пока не околел…—шутил Петр.

— Подумайте, господа, может быть, есть что-нибудь заложить?— спрашивал Синельников, откидывая назад рукою пряди волос и дуя на блюдечко с чаем.

— Отыщи, станешь Шерлоком в кубе!—смеялся Николай.

— А подушки?—спросил нерешительно Синельников.

— Посмотрите здесь, посмотрите там…—запел Николай, указывая не свою кровать и кровать Петра.

Синельников растерялся — он этого не ожидал.

— Мне бы только на телеграмму денег добыть—соображал он,—и вывернулись бы, я бы телеграфировал дядюшке в Калугу, что болен и прошу выслать по телеграфу. Он сейчас и выслал бы. Если бы письмом, пожалуй, не выслал бы, а по телеграфу обязательно вышлет.

— Господа, я разсержусь, если вы не примете моей подушки!—встала Нина.—Берите, Синельников, мою подушку и закладывайте ее завтра. Это безобразие глядеть на меня, как на существо, которому обязательно нужно покровительствовать. Я уже неделю тому назад предлагала свою подушку, и это свинство отказываться. Разве я не могу обойтись без подушки?

В голосе Нины слышна была обида. Синельников любовался ею. а в глазах, его, вдруг, засветились искорки.

— Вы желаете быть великодушной?—спросил он, смеясь.

— Не великодушной, а не желаю снисходительности… — раздраженно отвечала Нина.

— В праздники ломбард закрыть. а завтра праздник, — заметил Петр.—Не заложить подушки…

— Не жалеете?—спрашивал Нину Синельников задорным тоном, свидетельствовавшим о какой-то задней мысли.

— Не жалею.

— Так вот что!—торжествующе заявил Синельников.—Я нашел способ выйти из положения. Мне пришла в голову гениальная идея. Я требую звания Шерлока и не одной, а двух медалей за спасение; одной медали за спасение человека—указывая на Нину, заявил Синельников,—а другой за спасение двух скотов… Господа, я нашел, что продать из вашего имущества кроме подушки, одеяла, белья и носильнаго платья. .

— Что???

— Пережиток старины, отнимающий непроизводительно массу времени!…

— Что-же? Что-же? — заинтересовались все.

— Косу Нины Владимировны!— торжественно, подняв палец вверх, проговорил Синельников.

— Да кто за этот хвост даст двугривенный? — усомнился Николай.

— Любой парикмахер даст десять целковых за женския волосы на парик,— безапелляционно отрезал Синельников.

Нине давно хотелось походить на настоящую стриженную курсистку, но в глубине души жаль было отрезать косу, сейчас жe она обрадовалась обстоятельствам, которыя заставляли ее это сделать. Но она не верила серьезности предложения Синельникова.

— Продайте свою бороду… — возразила она.

— Другого выхода нет,— серьезно заметил Синельников.—А бороду свою я всегда готов… Хотите хоть даром вам на память для медальона срежу? Нет, я вполне серьезно на счет косы…

Когда Нина убедилась, что Синельников относительно косы говорит совершенно серьезно, ей стало жаль косы. Она перекинула ее через плечо долго любовалась ею, затем выбежала к хозяйке.

Через минуту она вернулась от нея с ножницами.

— Режьте!—засмеялась она.

— Да, не глупи!—запротестовали Петр и Николай.

— Да что же тут глупаго?—обиделась Инна.—Надо же завтра что-нибудь есть? Да, наконец, зачем мне коса?

— Затем… — ответил недовольный Петр.

Нина, во всем видевшая опеку братьев; разсердилась.

— Затем и затем… ты, как попугай.

— Да, по мне, хоть обрей себе череп,—раздражился Петр.—Синельников убедит тебя и уши отрезать на том основании, что это только рудиментарные остатки первобытнаго человека.

Но Нина уже не слушала, она упросила Синельникова отрезать косу.
Синельников был неравнодушен к Нине, ему тоже стало жаль ея косы и он, держа косу в левой руке, мысленно ласкал ее. Затем долго тупыми ножницами резал ее. Минут только через пять в его руке оказалась отделившаяся прекрасная толстая коса. А Ниночка, тряхнув головой, стала похожа не на курсистку, а на хорошенькаго мальчика.

Сейчас же все компанией кроме Николая, оставшагося дома, за отсутствием шинели, пошли продавать косу. Но это было далеко не таким легким делом, как казалось. Обошли несколько парикмахерских и только в одной из них и то после ожесточеннаго торга продали косу всего только за три рубля семьдесят пять копеек. Послали телеграмму дядюшке Синельникова, купили колбасы, хлеба, яиц, сыра, сельдей и бутылку лимонаду для встречи Новаго Года. Покупки в наказание за предложение отрезать косу, нес Синельников. Борода его и усы заиндевели, пуговицы пальто были увешаны пакетами и Ниночка прозвала его рождественским дедом.

Вернулись домой замерзшие, веселые и таким вкусным снова казался горячий чай, колбаса, сыр и так приятно было покурить.

Синельников с наслаждением пил чай и трунил над «курсихой», скрывая грубоватыми шутками то, в чем еще сам себе не решался признаться. Изредка, украдкой он восторженно глядел на Ниночку, в груди у него радостно пело и замирало от счастья, и он сам не знал, что ему хотелось целовать ея ножки, их следы и сделать что-нибудь выдающееся, необычайное.

Так как не было часов, то «ура» прокричали после того, как встретили Новый Год на половине хозяйки.

Засиделось до поздна. Синельников остался ночевать в гостях на полу на своей шинели.

Первый день Нового Года был обезпечен. Легли спать сытыми покойными, а рождественский дед даже счастливым. И только Нине, привыкшей перед сном расчесывать волосы, было странно и грустно без косы…