Материк моей памяти

Родословную свою по материнской линии я знаю до четвертого колена. Кое-что записывала бабушка, пока была жива. Кое-что я с ее слов – давно, еще студентом. И вот теперь не жалею о потраченном времени. Ибо в нашей зыбкой жизни имею заветную тетрадку, листки которой, разворачиваясь, превращаются в настоящую твердь под ногами. Прапрадедом моим был Григорий Васильевич Юзжалин, крестьянин богатого села Чурики Скопинского уезда Рязанской губернии. Был он истинный патриарх, семью имел большую, нарожав с женою, Натальей Васильевной, семерых детей. В том числе в 1871 году – моего прадеда Федора. Прозвище, которое в деревенской жизни бывает важнее фамилии, было у него Стрюк (что в костромских говорах означает «ключ, струя»). С севера ли пришел он в эти места? Про то неведомо. Так же как и про то, когда именно родился и когда ушел. Зато известно, что в 1886 году против соседнего села Покровское, на другом берегу речки Кердь, купил он у помещицы Анны Федоровны Гаврюшиной 20 десятин (22 гектара) земли – луг, лощину и лес, который покровские так и звали – «стрюков». Тогда время чеховского «Вишневого сада» было в самом разгаре – старая собственность переходила в новые руки, – и в поступках своих Григорий Васильевич не был одинок: рядом крестьянами был откуплен другой хутор, Панков, еще больше нашего, а за Панковом хутором еще Немцов, впоследствии Медведевский. Постепенно помещики распродали всю свою землю; за ними оставался только Гаврюшинский яблоневый сад, в глубине которого темнел дом, конюшни и долго, до самой революции, тлела невидная, призрачная почти, непонятная их жизнь, которая потом была в один миг стерта…

Старшая сестра моей бабушки, Оля, девочкой еще ходила к этим помещикам сеять траву тимофеевку и клевер за сколько-то копеек в день, а сама бабушка, Елизавета Федоровна, – рассказы которой, услышанные мною в детстве, сформировали во мне понятие о Родине как таковой, – тоже видела этих помещиков, выезжавших в коляске на прогулку. И вот эта праздность, гулянье казались тогда странными ей, крестьянской девочке. Впрочем, самой бабушке за 88 лет жизни суждено было стать свидетельницей столь многих неожиданных грозных перемен в жизни народа и страны (революции, коллективизация, войны, перестройка), которые тогда ей, девочке, растущей в лоне дружного, сильного, разветвленного крестьянского рода, тоже ведь ни при каких обстоятельствах не могли привидеться.

По женской линии предками моими было семейство Кулаковых. Прапрабабушка Татьяна – женщина редкой красоты, сдобренной каплей терпкой тюркской крови: у нее были волосы цвета воронова крыла, столь густые и тяжелые, что расчесывала она их конским гребнем, а летом, чтоб можно было работать в поле и убирать их под платок, целыми прядями выстригала бараньими ножницами. Лучшей ее половиной был муж, дед Иван: небольшой, худой, рыжий, задиристый. Вдохновлялся военными походами: чуть где займется – он записывается в добровольцы. Вроде бы участвовал он в Самаркандском походе генерала Черняева, а на Русско-турецкую войну 1877–1878 годов, к сожалению своему великому, опоздал, шествуя пешим порядком к месту рекрутского сбора. Излюбленным занятием его всю жизнь было вспоминать и обсуждать с односельчанами военные подвиги, оставляя тяготы крестьянского труда на долю жены и детей. Однако ж те были так крепки, что не дали завалиться хозяйству. Его-то 16-летняя дочь, моя прабабка Степанида Ивановна, и была сосватана невестой прадеду моему Федору на Стрюков хутор.

Впрочем, процветание того близилось уже к концу. В 1909 году хутор деда Григория был разделен меж его сыновьями. Семья сильно разрослась, и ясно стало, что земля, купленная основателем рода, всех не прокормит. И хотя прадед мой, Федор, получил свою долю при разделе, ни крестьянская работа, ни труд шорника не дали семье достатка. В конце концов он уехал под Боровск на торфоразработки, где, как человек грамотный (любимым чтением его была «История» Карамзина), работал учетчиком. А всем детям своим велел учиться, и так они один за другим, кто через уездный городок Михайлов, кто через школу прапорщиков (еще в Первую мировую), выучились и перебрались в Москву, как и моя бабушка, в доме которой я их всех и встречал потом в обличье уже нового времени…

Вот эти вот, казалось бы, отвлеченные воспоминания ныне необходимы нам для хорошей журнальной кулинарии. И вот почему: для меня совершенно очевидно, что в общественном сознании произошло важное изменение, и, пока власть все ищет подходящий ракурс для отечественной истории, очень многие не лишенные осмысленности граждане взялись за писание истории своей-малой-личной-родовой. Будто надоело им бесконечное жульничество с историей государства Российского, «переосмысливание» то Сталина, то Ленина – и на этом настроении возникло резкое неприятие подобных опытов. Ибо мне, простому гражданину, интересно знать: мой прадед, дед, бабушка – они были кем? И как на их судьбах эта ваша переписанная история сказалась? Достаточно же просто ответить на подобные вопросы, чтобы вся история страны осветилась со всех сторон совершенно новым, необычным светом. Говоря о явлении, я не кривлю душой: ибо создание исторических генеалогий стало воистину приметой жизни интеллигенции последнего десятилетия.

«История Головановского рода» – самое ценное, что отец мой успел дописать перед смертью и, размножив в четырех книгах, оставить своим детям. Такого же рода задачу первоначально поставил перед собой известный критик Лев Аннинский, пока она не разрослась в исполинское четырехтомное повествование, часть которого была даже издана тиражом, сопоставимым с тиражом современных популярных романов. И, конечно, на вершине этой пирамиды следует утвердить эпос художника Бориса Жутовского, выросший из картины «Как один день»: картина представляет собой 75 квадратов, каждый из которых символизирует один год жизни. Это не просто личная история, это история духа, история поколения, история искусства. Пока что такая книга существует в одном экземпляре. Невероятно занимательное чтение. Даже, скорее, расследование. Настоящие расследования пишутся сейчас не мастерами детективного жанра, а создателями семейных хроник, благодаря которым из забвения всплывает целый материк народной памяти…

Малая часть этого материка с детства памятна мне из бабушкиных рассказов как особая, волшебная страна ее, бабушкиного, детства, которое так глубоко отозвалось во мне. Это неудивительно: бабушка была человеком глубочайшей доброты и открытости, которая почти перевелась теперь на Руси. После зимы, проведенной в детском саду под назойливым надзором воспитательниц, летом на даче я весь расцветал от этих рассказов, учился вместе с бабушкой любить природу (она окончила химический и биологический факультеты МГУ и была превосходным ботаником), и даже работа на огороде казалась мне исполненной поэзии и смысла благодаря бабушке. У меня составилось мнение о народе, к которому я принадлежу, то есть о русском народе, как о народе талантливом, трудолюбивом, богатом, щедром, светлом и радостном… Лишь потом понял я, какие чудовищные опыты были произведены над этим народом и какой грубый след оставили в самой душе его…

Правда, ни Покровское, ни Чурики, ни другие окрестные села никогда не были крепостными, изначально они были «казенными», дух свободного труда держал их, и много, надо сказать, потребовалось экспериментов советского времени, чтобы лишить крестьян самостоятельности, унизить их, почти уничтожить психологически…

Когда бабушка была маленькая, в селе Покровском, с которым самыми тесными узами связан был хутор, насчитывалось 400 дворов: все дома были каменные, крытые молодою жестью. Двух водяных мельниц не хватало, поставили ветряную, к ним вдобавок была маслобойка, три кузницы и шерстобитка. Конечно, не по-господски жили крестьяне, но у прадеда моего и прабабушки к праздничному выходу в церковь были бараньи шубы, сверху покрытые тонким черным английским сукном, тонкие валенки-чесанки с галошами, а всем девочкам к Пасхе обязательно шили платье. Для этого покупали в лавке у Мещеряковых ластик (хлопчатобумажная ткань атласного переплетения, по внешнему виду напоминающая сатин) и сатин либерти (блестящая мягкая материя плотного полотняного переплетения). А в соседнем селе, Киркино, бараньих полушубков не носили, одевались еще изысканнее и красивее – ведь они были дворяне. Это не оговорка. Легенда связывает статус Киркино как «дворянского, Царского тож села» с Натальей Кирилловной Нарышкиной, второй женой царя Алексея Михайловича. Кирилл Полуэктович Нарышкин владел в Киркино поместьем. Однажды по большаку к нему завернул знатный боярин московский Артамон Матвеев и, подъезжая к селу, увидел плачущую редкой красы девицу, в которой верно угадал дочь своего друга. Та сказала, что плачет о любимой дворовой девке, которая удавилась. Матвееву по сердцу пришлась душевная мягкость девицы, и он упросил отца отдать ее в Москву на воспитание. В Москве же случилось так, что Наталья Нарышкина стала царской женой и матерью Петра I. Но ни Алексей Михайлович Тишайший, ни рьяный Петр не жаловали дворянством население села. Да и невозможно это было в тогдашней России. В этом смысле предание лишь запутывает суть дела. Эти две сюжетные линии никак не связаны: с начала XVII века в Киркино стали получать земельные наделы дворяне, прежде служившие на засечной сторожевой линии южнорусской границы. В 1682 году в селе было 77 дворян, владеющих землею: Алабины, Болотовы, Катин-Ярцевы, Тишининовы, Савостьяновы, Староверовы… Сложная система покупок, мены и измельчения земельных наделов, дарованных царем за службу, путем сложного естественно-исторического подбора привела к образованию здесь, на рязанской земле, такого чуда, как единственное на всю Россию «дворянское село». Во всяком случае, в начале прошлого века на 160 «дворянских» дворов в Киркино лишь четыре были крестьянскими. Меня всегда интересовало: а чем крестьяне-дворяне отличались от просто крестьян? «Ну, – говорила бабушка, – во-первых, у них были грамоты, что они дворяне. И они могли поступать учиться. В окрестных деревнях половина учителей была из Киркино. А во-вторых, – бабушка улыбалась, – их барыни не принимали участия в покосе. На нашей стороне мужики косят, бабы – сено ворошат, копнят. А у них на сенокосе все мужья делали. А женщины только приезжали в колясках, привозили им хлеб, молоко… На прабабушку вашу, Степаниду Ивановну, специально приезжали смотреть – так хороша та была».

Не было в округе сел безликих, каждое по-своему славилось: Грязное – своими валяльщиками. Такие мягкие делали валенки, что в них и на танцы любо-дорого было ходить. Волынешна – своими яблоневыми садами. Покровское – своими «вязёнками» – вязаной из шерсти обувью с подошвой из толстых конопляных веревок; мягкая обувь, легкая – куда там твои лапти! А еще было Семенское, которое славилось тем, что в этом селе не говорили букву «ё». Так у них и было: еж, елка, мед, соленый. А окуня вообще называли «жержиком». Из-за того, что он шершавый, что ли? Но больше всего славилось Семенское задиристым, азартно-боевитым нравом мужиков, от которых женщины отличались лишь пылкой готовностью зажечь конфликт немедленно. Бабушка рассказывала, как ее брат Вася, не найдя себе невесту в Покровском, привел в дом жену из Семенского. И хотя нравы тогда были строгие, она жить с ним так и не смогла: все попрекала его тихоней да сравнивала с мужем своей сестры, которым восхищалась, как отпетым головорезом. И они разошлись. А потом Вася нашел себе девушку из Киркина: дворянку, конечно. Но там была такая любовь, что друг от друга не оторвешь. Много детей потом у них было…

Эх, давным-давно надо было поехать сюда. Давным-давно. Не знаю, почему эта поездка не состоялась, когда еще бабушка была жива и у отца была машина. И почему в другие разы, которых были десятки, она все-таки не… И почему вдруг сейчас, когда у меня на три дня открылась щелочка в августе, я сказал жене: «Поехали!» – и все случилось. Лишь по возвращении, гуляя по улицам Переделкина, я понял, что вся эта поездка, в ее внутренней неотвратимости, настойчивости зова и устремленности сюда, была – дада, на самом деле, – встречей с моей бабушкой.

В жизни есть какие-то сложные нити, струны, перетягивая которые ты задеваешь вдруг одну и заставляешь звучать особенно, и вот она начинает звать, резонировать в тебе… Бабушка. Мне просто необходимо было с нею увидеться. Хочешь не хочешь, а наши предки иногда вызывают нас на разговор, и порою он – самый важный в жизни…

И все откладывался, откладывался этот разговор, потому что, по воспоминаниям бабушки и по моему детскому восприятию, все это было страшно далеко. Я думаю, и бабушке самой так казалось, когда она, девочкой еще, стала ездить в педучилище (бывшую гимназию) в Михайлов. Ведь чтоб добраться до города, она шла сначала 10 километров через Киркино на Гагарино – ждать товарный вагон. Гражданская только кончилась, эшелоны плохо ходили… И все это вместе – ожидания, проволочки, опасности (вот однажды проводник их пустил в вагон с лошадьми и сказал: «Тихо сидите, а то лошадь голову откусит»), прыжки на ходу под откос, волк, повстречавшийся в полях, – все это, конечно, для девочки делало путь к учебе чрезвычайно долгим приключением. А мама моя, когда жила здесь в войну девочкой, так даже просто из села выехать, найти подводу (когда немцы вплотную подошли)… невозможно все это было.

Так вот все не сбывалось и не сбывалось потом, и не сбылось…

А мы вот в семь утра заправились возле поворота на МКАД, а в десять были уже в Михайлове. И почему-то сразу зашли в краеведческий музей. И первое, что я увидел на стене, была фотография бабушки в группе учеников педучилища. 1920 год. Бабушке – 13 лет. Такой фотографии нет даже в нашем семейном архиве. Вот как состоялась наша мне столь необходимая внутренне встреча.

Потом мотель на трассе, душ, перекус – и целый день впереди. До Покровского всего полчаса. Полтора километра, ну два, от трассы. И сразу, с первой же встречи с первым же мужиком, Петром Мещеряковым, нарастает ощущение, что продолжаешь давно когда-то прерванный, но даже по интонациям знакомый разговор с родней. Ничего даже объяснять не надо. Будто говоришь с братом. И он, брат мой, здесь, на краю деревни, живет, будто на краю мифических времен, когда время кончилось, а скоро ли небесный механик вновь заведет часы и начнется новый круговорот столетий – не ясно. Конечно, трактор у ворот, корова в поле, поросята, куры… Не слишком, однако, мощный инструментарий против тектоники мирового кризиса. Но ничего не поделаешь. Один он меж жерновами времени, такой худощавый, жилистый мужичок, с доверчивой, открытой улыбкой. Любит этот простор, россыпи цветов на выгоне, густо желтеющие поля, ястреба, нарезающего круги в вышине… Вот. А дальше дорога, простая земляная дорога под гору, в старое село, от улиц-«порядков» которого ничего, почитай, не осталось, кроме россыпей домов там-сям по косогору да более или менее непрерывной линии внизу села, ближе к реке. Разруха. Не о чем рассказывать. Разве что встретили маминого (в годы войны) одноклассника да узнали, что сгорела прошлой, кажется, весной, последняя ветряная мельница, когда-то принадлежавшая нашим родственникам Земнуховым.

Больше всего мне понравилось купание в реке. Почему-то вспомнил бабушкин рассказ: как они с братом Васей весной перед стрижкой мыли овец. Бабушка, как была, в одежде, в воду затаскивала и мыла, а Вася в отаре на берегу тем временем выбирал следующую овцу. Мимо какая-то женщина проходила, глянула: «Мороз дярё, а они купаюцуть!» Врезалось в память, как драгоценность «самовитого» слова в оправу. А потом прибежали панковские с соседнего хутора и стали дразниться: «Стрюки-крюки-бадики!» А Вася довольно бойко им отвечал: «Панки, крюки, бадики!» Так подразнились и стали смеяться. А я так и не знаю, причем тут «крюки, бадики!». Много, много времени прошло.

Вечером поехали в Михайлов. Стоял мягкий, тихий вечер. Над колокольнями церквей весело кружили стрижи. Помимо нескольких парадных зданий (одно – в стиле «модерн» с великолепно сохранившимися окнами) было еще несколько деревянных, в которых память о тех давних временах угадывалась, жила. Мы побродили вокруг – так же ведь и бабушка с сестрой Олей могли гулять. Город больше не казался сумасшедшим и чужим, как днем, в базарный день, наоборот, эти свернутые во времени пространства были очень уютны… Неторопливо, почти беззаботно текла жизнь в палисадниках, украшенных прекрасными мальвами. Неторопливо шли мы, впитывая в себя сладковатый аромат лета. Спустились вниз, к реке. Розовыми разливами неба и черными тенями в воде отражался закат.

Бабушка вообще мало вспоминала о жизни в Михайлове. Очень уж тяжелая жизнь была. В общежитии голодно: жидкий пшенный кулеш, черный хлеб, родниковая вода. Однако ж все равно – веселились, песни пели. Бабушка раз запелась со старшими, ей кто-то прислал записочку: «Девочка, а вам не пора спать?» И это не насмешка, а забота была, вот что характерно.

Возвращаемся в мотель. Ужинаем. В меню: лагман, шашлык, мацони… Все блюда – кавказской кухни. С гулом проходят по трассе тяжелые фуры. Вечером беспрерывно подъезжают автобусы – Москва–Саратов, Москва–Волгоград, Нежин, Элиста, Астрахань… На полчаса буфет внизу парализует отчаянная работа: чай-кофе-блинчики. Приходится пережидать эти наплывы пассажиров. Поев, они разминают ноги возле мотеля, курят, глядя на закат и на фуры с арбузами, если темно – дружно писают рядом с моей машиной. Ночь. Где-то далеко, вспыхивая беззвучными зарницами, проходит гроза. Собаки долго, изнурительно и бессмысленно облаивают кого-то. Потом начинаются голоса в коридоре. Ни одного русского слова. Орут, словно перекликаются в ущелье. Черт бы их драл. Почему-то легкий мандраж не оставляет меня. Что не так? Да все не так. Нет больше волшебной страны моего детства. Только несколько жалких полуслепых стариков…

У нас любят слово «возрождение». Увы, лет сто назад еще можно было рассчитывать на возрождение. Но при современном ускорении исторического времени ни на какое возрождение рассчитывать не приходится. Просто придет какая-то другая жизнь, новая. А новая жизнь – вот она, прет по трассе без единого русского слова, оставляя по краям, как ненужные отвалы, прекрасные некогда села…

И так уходит, уходит в траву забвения материк моей памяти, и вся та действительность, о которой лишь два-три поколения назад можно было говорить как о прекрасной, напоенной жизнью русской стороне…

Помню бабушкин рассказ, как в августе 1914-го они с мамой поехали в деревню Волынешна, где обычно заказывали у садовника яблоки (своего сада на хуторе не было, а яблоки мочили на зиму). И бабушка, которой было тогда семь лет, уже знала, что началась война. И она переживала – кто победит. И вот, проезжают они деревню Печерники, бабушка спрашивает: «Мама, а Печерники за нас дерутся?» – «За нас». – Они взъехали как раз на пригорок, откуда видна вся округа. – «И Волшута за нас? И Грязное?» – «За нас, дочка, за нас»… «Вот глупые немцы, – подумала бабушка, – как же они не понимают, что мы их побьем?»

Милая бабушка… Кто же знал, как все обернется? Что материк нашей с тобой памяти, бабушка, уйдет под поросль репьев, мышиного горошка, полыни, растворится в стрекоте кузнечиков? И дед, вернувшись победителем со второй войны, до старости так и не обретет победы? Кто мог подумать, что мы сами себя побьем, милая бабушка?

«Ничего-ничего, – ответила бы она. – Ты поступай, как сердце велит, а о другом не беспокойся…».