На рубежъ девятьсотъ пятнадцатаго.

— Я такъ всегда любила этотъ вечеръ… мнѣ, правда, казалось, что завтра начинается что-то новое… И только въ этомъ году я рѣши­тельно ничего не жду и ни во что не вѣрю… Вамъ это, можетъ быть, странно,—когда же и загадывать, какъ не, именно, теперь, въ дни исто­рическихъ событій? Всѣмъ хочется пріоткрыть будущее, всѣ изощряются въ гаданіяхъ… Но я говорю про свое собственное чувство: болѣе подавлен­наго настроенія я никогда не испы­тывала. Я убѣждена, что и завтра, и послѣзавтра, и черезъ мѣсяцъ я буду все такъ же судорожно раскры­вать газеты и читать все один и тѣ же сообщенія о кровавыхъ ужа­сахъ, такъ похожихъ другъ на дру­га… О! проклятый, проклятый Виль­гельмъ!..

Своимъ красивымъ груднымъ го­лосомъ она говорила съ сильными захватывающими интонаціями по вы­работанной привычкѣ произносить эффектные монологи со сцены.

На этотъ разъ слушателей было по много: маленькій сѣдой старичокъ, сухой и аккуратный, въ черномъ сюртукѣ, со строгимъ и умнымъ взгля­домъ прикрытыхъ очками глазъ,— почему-то привившійся въ театраль­номъ мірѣ докторъ Кормчевъ, и не­суразно большой, взлохмаченный, съ легкой просѣдью, съ лицомъ немного цыганскаго склада,—довольно из­вѣстный писатель Авдѣй Громовъ.

У Громова были всегда какія-то дѣла, самаго разнообразнаго свойства, возился онъ со всякими комерческими начинаніями, очень мно­го зарабатывалъ и еще больше про­живалъ, былъ человѣкъ кипучей энер­гіи, часто ненужной и безплодной, но въ общемъ, талантливый и наблю­дательный, умѣлъ красиво пользо­ваться жизнью, умѣлъ дышать ея ароматомъ. По какому-то дѣлу онъ пріѣхалъ всего на нѣсколько дней изъ Москвы, гдѣ постоянно жилъ, и этотъ вечеръ—наканунѣ новаго года— проводилъ у своей хорошей давниш­ней пріятельницы — Евгеніи Львовны Костровой. Только въ прошломъ году написалъ онъ для нея свою послѣд­нюю пьесу, но роль у Костровой не вышла, и вообще пьеса показалась безкрасочной, скучной, и успѣха у публики не имѣла.

Кострова была женщина «за трид­цать лѣтъ», очень еще привлекатель­ная, немного располнѣвшая, съ мед­ленными, точно усталыми движеніями, съ глазами очень задумчивыми, тоже какъ-будто подернутыми какою-то жизненной усталостью. Но это даже, пожалуй, шло къ ея типу, лѣниво­мечтательному, округлому и жен­ственному въ очертаніяхъ. Было у нея, очевидно, какое-то прошлое съ этимъ Громовымъ, но теперь уже давно между ними прочно установились хо­рошія пріятельскія отношенія, тѣмъ болѣе, что ни для кого уже не соста­вляла тайны ея связь, по страстной взаимной любви, съ молодымъ бле­стящимъ полковникомъ Займищевымъ.

Громовъ, какъ и всегда въ дни сво­ихъ пріѣздовъ изъ Москвы, побывалъ у нея за кулисами во время спектакля. Онъ собирался выѣхать въ ночь тридцать перваго обратно въ Москву, но она уговорила его остаться встрѣ­тить новый годъ вмѣстѣ, въ ея уют­ной, маленькой квартиркѣ: не будетъ никого, кромѣ милѣйшаго доктора Кормчева, этого неизмѣннаго заку­лиснаго завсегдатая; она чувство­вала себя такой одинокой,— вѣдь Ни­колай Займищевъ на войнѣ съ самой осени и пріѣзжалъ всего одинъ разъ,— ей хочется провести этотъ вечеръ, ко­торый она всегда такъ любила, съ двумя дѣйствительно ей близкими, дѣйствительно преданными друзьями; только съ ними она вполнѣ откро­венна, съ ними только не чувствуетъ себя актрисой, даже больше—не чув­ствуетъ себя женщиной.

— Вы знаете, я такъ устала, такъ изнервничалась за эту осень,—жа­ловалась она имъ,—что, право, толь­ко объ одномъ и мечтаю: лечь бы гдѣ-нибудь подъ солнцемъ, и такъ и ле­жать безконечно, безъ необходимости подняться… лежать, ни о чемъ не думать, совсѣмъ потерять эту спо­собность—способность мыслить и чув­ствовать…

— О такомъ примитивномъ счастьи теперь мечтаютъ очень многіе,—от­кликнулся съ обычнымъ своимъ спо­койствіемъ маленькій докторъ:— вой­на чрезвычайно понизила уровень человѣческихъ требованій.

—- И это счастье тѣмъ не менѣе не доступно, — груднымъ задушевнымъ тономъ продолжала Кострова:—нѣтъ такого человѣка, который могъ бы сейчасъ скрыться отъ жизни… Та­кого нѣтъ эгоизма, который, могло бы это выдержать… Теперь все отбро­шено и забыто, — все что, было въ мірѣ радостнаго и прекраснаго… О! проклятый, проклятый Вильгельмъ!..

— Меня только удивляетъ,—ска­залъ докторъ: далее больше того, меня оскорбляетъ, что за этимъ дѣйстви­тельно проклятымъ кайзеромъ такъ легко и просто, даже въ сущности такъ охотно, пошли обыкновенные мирные нѣмцы. Меня оскорбляетъ, что необузданная воля одного безум­наго тщеславца могла залить кровью всю Европу, ту самую Европу, ци­вилизаціей которой мы такъ горди­лись… Не знаю, какъ вы,—обратился онъ къ Громову,—но я лично за по­слѣдніе годы пересталъ вѣрить въ возможность общеевропейской войны. Мнѣ казалось, что понятіе самоцѣльной человѣческой личности уже до­статочно окрѣпло въ сознаніи боль­шинства, что просто не найдется въ центральной Европѣ достаточнаго количества людей, которые пойдутъ разорять культуру сосѣдей. Вѣдь эта культура—достояніе всего чело­вѣчества, вѣдь современная же Гер­манія вносила такіе солидные вклады въ нашу общую науку, вѣдь это она такъ взлелѣяла и разработала со­ціализмъ. Я думалъ, что, если и воз­никнетъ по какому-нибудь поводу европейская война, то она не въ со­стояніи будетъ развиться,—люди бу­дутъ съ первыхъ же шаговъ такъ расшаркиваться другъ передъ другомъ, такъ стѣснять каждое свое движеніе заповѣдями международнаго права и всевозможныхъ гуманныхъ декла­рацій, что для военныхъ дѣйствій рѣшительно не останется свобод­наго мѣста. Будутъ бояться дать ар­тиллерійскій выстрѣлъ, чтобы не повредить какого-нибудь желѣзнодо­рожнаго моста или историческаго па­мятника… вотъ, что я думалъ. А между тѣмъ меня никто никогда еще не упрекалъ въ недостаткѣ скепти­цизма,—матерьялистъ но взглядамъ и по профессіи, я, кажется, только въ одно это и вѣрилъ, вѣрилъ въ то, что существуетъ соціальный прогрессъ, что люди идутъ впередъ, а не на­задъ… Я смѣялся, когда мнѣ гово­рили: Вильгельмъ хочетъ, Виль­гельмъ думаетъ… Этого мало, что хо­четъ господинъ Вильгельмъ,—надо, чтобы захотѣли тоже и герръ Бе­бель, и герръ Либкнехтъ, и добрѣй­шій колбасникъ Шмидтъ, и толстый аптекарь Шульцъ! Это въ Гомеров­скія времена изъ-за похищенной пре­красной Елены собирались вдругъ всѣ сосѣдніе цари и приводили каж­дый по сорока судовъ чернобокихъ и по двадцать тысячъ воиновъ въ тя­желыхъ доспѣхахъ… Ну, да вѣдь съ тѣхъ поръ-то кое надъ чѣмъ подума­ли, сознанія какія-нибудь опредѣлились-то… И вдругъ… трахъ-тара- рахъ! Споръ съ Россіей изъ-за Сербіи, а всѣ эти колбасники и аптекари нѣ­мецкіе и всѣ ихъ сыновья, какъ одинъ человѣкъ, поперли совсѣмъ въ дру­гую сторону, въ культурнѣйшую ма­ленькую Бельгію, и давай тамъ жечь, разорять, ломать, что попало! Да и откуда взялась-то сразу такая нена­висть къ бельгійцамъ?!.

Голосъ доктора становился все рѣз­че и крикливѣе, онъ терялъ оконча­тельно свое обычное хладнокровіе.

— Нѣтъ, знаете,—меня эта война прямо, какъ по головѣ обухомъ, я такъ и чувствую, что мозги всѣ вы­шибло: думать нечѣмъ. Какого чорта можно что теперь предсказать, когда все вверхъ дномъ стало, логику на изнанку вывернуло: и годъ можетъ пройти, и два года, и тридцать лѣтъ можетъ быть воевать будемъ… все обратимъ въ пепелъ… Вполнѣ при­соединяюсь къ вамъ, Евгенія Льво­вна: болѣе подавленнаго настроенія, я подъ новый годъ еще никогда не испытывалъ… И людей презираю съ ихъ выдуманнымъ прогрессомъ, и жаль мнѣ ихъ—этихъ страдающихъ и обездоленныхъ.

Докторъ нервно передернулъ пле­чами.

— Я только на дняхъ получила письмо от Николая,—заговорила Ко­строва, словно воспользовавшись ми­нутной паузой, чтобы вслухъ пере­дать свои мысли:—онъ тоже пишет, что война можетъ протянуться еще очень долго. Мы, сидя здѣсь, ждемъ какихъ-нибудь извѣстій оттуда, ду­маемъ, что имъ что-такое виднѣе, а они совершенно также ровно ничего не знаютъ… и даже насъ спра­шиваютъ… Николай—это человѣкъ дѣйствительно военный, сильный и смѣлый, равнодушный къ опасности, онъ всячески хочетъ меня ободрить и успокоить, а у меня душа разры­вается, когда я читаю его письма… Да будетъ онъ проклятъ этотъ нена­вистный Вильгельмъ, со спокойной совѣстью и съ усмѣшечкой готовив­шій и объявившій такую войну! При всемъ своемъ отвращеніи къ жесто­кости и къ убійству я, кажется, сама могла бы его зарѣзать кинжа­ломъ, радостно бы зарѣзала даже соннаго, беззащитнаго…

— А что жъ?! Эффектная роль!.. И вы бы ее хорошо сыграли!.. вставая вдругъ съ кресла, горячо произнесъ Громовъ и сверкнулъ своими блестя­щими черными глазами:—Эхъ, го­лубушка, Евгенія Львовна!.. И не­ужели вы серьезно думаете, что на этомъ дѣло бы и кончилось?.. Впро­чемъ, въ настоящую минуту оно бы, пожалуй, и помогло… Но развѣ это избавило бы міръ отъ будущихъ кровавыхъ потрясеній, вѣроятно еще болѣе чудовищныхъ и страшныхъ?! Васъ удивляетъ, мой милый докторъ, что за этимъ извергомъ Вильгельмомъ пошли на разбой добродушные пи­вовары и колбасники… Да что жъ? Вы спали-то до сихъ поръ? Грезили райскими видѣніями? Куда вы спря­тали борьбу за существованіе, кото­рую вы каждый день видите вокругъ себя? Куда вы спрятали государ­ственное разъединенье людей, власт­но подавляющее всѣ остальныя раз­личія и грани? Неужели вы могли убѣжденно думать, что при существо­ваніи этихъ закованныхъ въ сталь государствъ возможно искреннее меж­дународное братаніе, что нѣмецкіе купцы не пойдутъ вмѣстѣ со своимъ кайзеромъ какимъ-угодно походомъ на купцовъ бельгійскихъ, француз­скихъ . и англійскихъ? Что прусскій землевладѣлецъ не постарается выр­вать пашни и пастбища у землевла­дѣльца славянскаго? Неужели нашъ современный человѣкъ васъ могъ ввести въ заблужденіе, могъ пока­заться дѣйствительно похожимъ на тотъ еще очень далекій идеалъ, которому придется осуществлять цар­ство Божіе на землѣ. Да вспомните хоть предсказанія всякихъ проро­ковъ и мыслителей—вождей человѣ­чества: еще пойдутъ народы на на­роды, и востокъ столкнется съ запа­домъ, и западъ съ востокомъ, и раз­ные тамъ звѣри появятся изъ бездны, и свѣтила небесныя побагровѣютъ отъ крови, и сразятся еще ангелы съ драконами… И только тогда узрѣютъ счастливцы радостную землю и новое небо!.. Неужели вы не понимае­те, что въ конечномъ итогѣ война учитъ не ненависти и не злобѣ, а са­мопожертвованію и, слѣдовательно, альтруизму, что именно этотъ путь борьбы за существованіе порождаетъ въ концѣ концовъ равнодушіе къ жизненнымъ благамъ, потому что, видя смерть и разореніе, люди во­очію убѣждаются въ тлѣнности зем­ного благополучія? Неужели вы не понимаете, что, если изъ современной жизни, такой, какая она есть, съ дѣй­ствительными, а не выдуманными людьми, вы выкинете разъ навсегда эти страшныя боевыя эпохи герои­ческаго подъема, то останется одна только сплошная пошлость, мелкая, повседневная забота объ узкихъ эго­истическихъ интересахъ. Война за­ставляетъ забывать свое личное горе, которое расплывается въ слезахъ и въ крови близкихъ, соотечественни­ковъ, человѣчества; вы чувствуете какую-то напряженную связь со всѣми окружающими, вы отрѣшае­тесь отъ себя. То, на что въ обыкно­венное время способны только еди­ницы, дѣлается общимъ достояніемъ, достояніемъ широкихъ массъ. Во время войны каждый можетъ стать героемъ, люди самые незначитель­ные, самые мелочные… И весь міръ падаетъ на колѣни передъ каждымъ проявленіемъ героическаго безумія, передъ полнымъ равнодушіемъ къ себѣ и отсутствіемъ самосохраненія, которое прежде считалось глупостью, а теперь возведено въ ореолъ выс­шей правды и человѣчности… А развѣ это не такъ? Развѣ безъ идеа­ловъ самопожертвованія возможенъ хоть одинъ шагъ, одно поступатель­ное движеніе людей къ тому земному раю, о которомъ мы всѣ мечтаемъ, образъ котораго лелѣемъ въ своей душѣ?.. Эхъ! голубушка… Евгенія Львовна!.. Вы вотъ жалуетесь на по­давленное настроеніе, а если я напишу вамъ новую пьесу и дамъ вамъ но­вую роль, гдѣ вы выйдете на сцену, какъ героическая женщина, какъ се­стра или любовница, презирающая опасность, благословляющая воина, мстящая врагу, да дамъ еще моно­логи настоящаго героическаго подъема, такъ вы увидите, что вы изъ этого сдѣлаете, какихъ только откликовъ не найдете въ глубинѣ души!.. Будетъ не то, что въ прошломъ году: не тѣ пошлыя, обыденныя слова, не та игра, апатичная и вялая… Посмотрите только, что станется тогда съ публи­кой: какъ переродится она, какимъ взметомъ настроенія, какими бурно- торжественными рукоплесканіями от­вѣтитъ она на вашъ призывъ!..

Громовъ тяжело дышалъ. Точно захлебнувшись послѣдними фразами, онъ махнулъ рукой и грузно опу­стился въ кресло.

Но черезъ нѣсколько мгновеній общаго молчанія онъ заговорилъ опять, только уже спокойно, совсѣмъ другимъ тономъ:

— Я надѣюсь, моя милая хозяюш­ка, что у васъ все-таки заготовлена бутылка искристой влаги, и что обыч­ный церемоніалъ будетъ соблюденъ и нынче… Осталось всего десять ми­нутъ, и я позволю себѣ немного по- пророчествовать… Я все-таки думаю, мои друзья, что наступающій годъ принесетъ намъ окончаніе этой войны. Мнѣ кажется, что, подводя итоги бли­жайшему прошлому, мы уже одно должны сказать съ полной несомнѣн­ностью: нѣмцы побѣдить не могутъ. Эту возможность уже отнялъ у нихъ нашъ отходящій въ вѣчность годъ, и юному младенцу съ нею считаться нечего.

Громовъ опять сталъ увлекаться, опять заговорилъ горячо и страстно.

— Нынѣшняя энергія нѣмцевъ ос­нована исключительно на томъ, что они еще вѣрятъ въ свою побѣду и вѣрятъ очень прочно, потому что впи­тали эту вѣру съ молокомъ матери. Но вы знаете, какъ теряется въ жиз­ни тотъ человѣкъ, которому жизнь внезапно разобьетъ всѣ тѣ иллюзіи, которыми онъ дышалъ съ младенчества. Я предвижу небывалую панику и братоубійственный разладъ въ нѣ­мецкихъ земляхъ, предвижу неминуе­мое выступленіе всѣхъ сосѣдей, ко­торые испугаются остаться безъ до­бычи. Мнѣ кажется, что Германію даже не придется убивать: она сама начнетъ разваливаться въ страшномъ параличѣ нервнаго удара… И это бу­детъ заслуженная кара Божья, по­тому что, взявшись руководить мі­ромъ, она хотѣла его повести не къ Богу, а къ дьяволу…

Раздался звонкій и рѣзкій звукъ бьющихъ часовъ. Въ ту же минуту вошла горничная, держа подносъ съ наполненными бокалами.

— Да здравствуетъ рождающійся великій годъ, несущій избавленіе отъ нѣмецкаго ига!—торжественно про­изнесъ Громовъ, вставая съ кресла:— Благослови насъ всѣхъ, Господи!..